По-видимому, масса способна испытывать изумление перед доблестью, чаще всего жалость, а иногда и то и другое вместе.
«Поистине, изумительно суетное, непостоянное и колеблющееся существо человек: трудно установить относительно него какое-либо постоянное и неизменное суждение»
Жестокость завоевателей, которых иногда не останавливает ни жалость, ни уважение.
Итак непостоянство человека и отсутствие прочной истины.
Глава II
О скорби
«Я принадлежу к людям, наименее подверженным этой страсти, не люблю и не уважаю её, хотя весь свет стремится, как бы по заказу, окружить её особым почётом, облекает её в одеяния мудрости, добродетели, совести: глупое и чудовищное разукрашивание! Итальянцы окрестили её более подходящим именем «злобы»2, ибо это качество всегда вредоносное, всегда безрассудное; и, как чувство трусливое и низменное, стоики воспрещают скорбь своему мудрецу».
Здесь Монтень, отвергающий (гл. 1) стоическое пренебрежение к жалости, берёт у стоиков отвращение к скорби.
Высшая форма скорби переходит в равнодушие. Высшая скорбь неизобразима. Ниобея превращается в камень, вследствие этого способность испытывать скорбь, плакать и т. д. есть уже некоторое облегчение, «освобождение от пут».
Вообще сильное чувство переходит в бесчувствие, в изнеможение. Пример «ледяной холод», охватывающий влюблённых под влиянием крайней пылкости. «Лишь умеренные страсти в состоянии мы вкушать и переваривать». Смерть от радости и т. п.
«Я мало подвержен этим неистовым страстям; моя восприимчивость от природы груба, и чем более я размышляю, тем более она обрастает корой и притупляется».
Итак переход из одной противоположности в другую в случаях крайней резкости чувства. Лишь среднее поддаётся человеческому восприятию вообще. Необходимость известной грубости и невосприимчивости. Переход излишней утончённости и развития чувств в недостаток.
Глава III
Наши душевные движения увлекают нас за пределы нас самих
«Те, которые обвиняют людей в том, что они всегда жадно устремлены к будущему, и учат нас держаться благ настоящего и довольствоваться ими, ибо грядущее так же мало находится в нашем обладании, как и прошлое, затрагивают одну из самых распространённых человеческих ошибок, если только позволительно назвать ошибкой вещь, на которую наталкивает нас сама природа, с тем, чтобы мы продолжали её дело; природа внедряет в нас, наряду с прочим, это ложное воображение, более заботясь о наших действиях, чем о нашем познании. Мы никогда не находимся у себя: мы всегда вне себя: опасение, желание, надежда бросают нас в будущее, лишают способности ощущать и созерцать то, что есть, ради удовольствия забавляться тем, что будет, быть может, даже тогда, когда нас уже не будет. Calamitosus est animus futuri anxius3».
Выход за пределы нас самих есть ошибка, но она вложена в нас природой, которая заботится о наших действиях. Эта ошибка нужна для продолжения дела природы. Но можно привести её к менее опасному виду:
«Вот великая заповедь, на которую часто ссылается Платон: «Делай своё дело и познай себя». Каждая из двух частей этого предписания объемлет наш долг целиком и вместе с тем объемлет другую часть. Тот, кто захочет делать своё дело, увидит тотчас же, что первая его задача это узнать, что он такое и что ему свойственно; а кто познал себя, не примет уже чужое дело за своё; он прежде всего любит и совершенствует себя, отвергая всякие излишние занятия, бесполезные мысли и предложения»
Делай своё дело, но не обманывайся, не заглядывай слишком далеко, и ты будешь делать своё дело ещё лучше, чем раньше. Итак разумная умеренность стремления так же необходима для продолжения дела природы, как и само стремление. Наоборот чрезмерное забвение настоящего вредно для той же непрерывности развития. Идеал равномерного движения.
После смерти должно совершиться правосудие. Стремление к одностороннему прославлению монархов после их смерти несправедливо (хотя при жизни их им следует подчиняться). После смерти наше дело кончено. И здесь не должно быть исключений. Народ, терпевший дурного короля, должен быть вознаграждён за это, а его господин наказан в мнении людей.
«Среди правил, касающихся усопших, мне кажется наиболее обоснованным то, которое предписывает обсуждать деяния государей после их смерти4. Воля государей стоит наравне с законами или даже господствует над ними; ту власть, которой правосудие лишено по отношению к ним самим, справедливо предоставить ему по отношению к их доброму имени, достоянию их преемников, вещь, которую мы часто предпочитаем самой жизни. Это обычай, чрезвычайно полезный для тех народов, у которых он соблюдается, и желательный для всех добрых государей, которые иначе могли бы пожаловаться на то, что их память и память дурных государей окружается одинаковым почётом. Оказывать покорность и повиновение мы обязаны в равной степени всем королям, ибо это относится к их сану; но уважение, а тем более любовь мы должны питать только к их добродетели. Ради государственного порядка будем терпеливо сносить их, недостойных, скрывать их порок, поддерживать нашим одобрением их безразличные деяния, пока их авторитет нуждается в нашей поддержке; но раз окончена наша связь с ними, нет основания отказывать справедливости и нашей свободе в праве выразить наши истинные чувства; в особенности, не следует лишать добрых подданных славы почтительных и верных слуг господина, недостатки которого им были хорошо известны; этим и потомство было бы лишено столь полезного примера. И те, которые в уважение к каким-либо личным обязательствам несправедливо прославляют память государя, не заслуживающего похвалы, удовлетворяют справедливости частной за счёт справедливости общественной. Тит Ливий правильно говорит, что «язык людей, воспитанных в монархии, всегда полон пустого чванства и ложных свидетельств»5. Каждый стремится поднять своего монарха на высшую ступень значения и державного величия»