Не возражаешь, если я принесу гитару? спросил Бен, когда я нарезала салат.
Нисколько, ответила я. Но что скажут остальные? Гитара хороша на вечеринках.
Пусть говорят что хотят. А я немного побренчу.
Я ходила по кухне взад-вперед, а Бен преимущественно молчал, просто сидел и тихонько наигрывал песни в стиле кантри, от которых хотелось то смеяться, то плакать.
Мне кажется, Бен, ты по-настоящему грустишь, сказала я, нарезая холодную индейку.
Привычная широкая улыбка расплылась по лицу Бена.
Не то чтобы грущу, но мог бы чувствовать себя лучше. Мог бы чувствовать лучше.
Я подумала о маме, и неожиданно печаль, которой я не ощущала весь этот день, нахлынула на меня.
Мы станем лучше, чем были раньше, сказала я и повторила слова мамы, хоть и предположить не могла, что это возможно. Это самое большее, что мы можем сделать. И подошла к плите, чтобы снять с нее горячий гороховый суп.
Странно, правда? сказал Бен. Кто-то умирает, и кажется, что ты ничего не чувствуешь, но проходит время, и становится ясно, что тебя что-то гложет, посмеиваясь потихоньку над твоей самоуверенностью. Вроде я не осознаю, что папа умер. Но он затаился где-то внутри и следит за мной. И ухмыляется.
А это может быть хорошим опытом, сказала я и в тот же момент поняла, что так оно и есть. От такого не убежишь. Это навсегда останется с тобой куда бы ни уехал. И по-прежнему будет ухмыляться. Так и становишься взрослым.
Бен улыбнулся, а я пошла звать всех к столу.
Трапеза была тихой, на столе было много холодной ветчины и индейки. Говорили о моей работе в страховой компании, и я даже повеселила миссис Мейфэр историями о своем шефе мистере Муррей и его фокусе с сигарой. Миссис Прескотт поведала о вероятной помолвке Лиз, которая не могла жить без своего Барри. О старом мистере Прескотте никто не упоминал.
Миссис Мейфэр жадно проглотила три десерта. И повторяла: «Один ломтик, и достаточно. Только один ломтик», когда принесли шоколадный торт.
Бедняжка Генриетта, сказала миссис Прескотт, глядя, как необъятная золовка поглощает мороженое. Говорят, это психосоматический голод. Он заставляет много есть.
После кофе Лиз смолола зерна на мельнице, чтобы аромат лучше чувствовался, воцарилось неловкое молчание. Мама держала в руках чашку и делала вид, что потягивает кофе, хотя я знала, что там ничего не осталось. Лиз опять закурила и сидела, окутанная табачным облачком. Бен складывал самолетик из бумажной салфетки.
Ну что ж. Миссис Прескотт откашлялась. Пора нам с Генриеттой в похоронное бюро. Пойми, Агнес, я человек современный. Как было сказано, никаких цветов, и приходить тоже не обязательно. Будут лишь несколько деловых партнеров папы.
Я пойду с вами, твердо произнесла мама.
Дети останутся дома, сказала миссис Прескотт. Хватит с них.
Скоро придет Барри, сообщила Лиз. Надо помыть посуду.
Лучше это сделать мне, вызвалась я, не глядя на маму. Бен мне поможет.
Ну, тогда, значит, дело всем нашлось. Миссис Прескотт помогла подняться из-за стола миссис Мейфэр, а мама тут же подхватила толстуху с другой стороны.
Последнее, что я видела, это как обе женщины удерживали миссис Мейфэр, которая, пыхтя и отдуваясь, медленно спускалась с крыльца спиной вперед. Только так, по ее словам, она могла сойти с него и не упасть.
Шкатулка желаний
Агнес Хиггинс прекрасно понимала причину блаженного, отсутствующего выражения, не покидавшего лицо ее мужа Гарольда во время завтрака из яичницы и апельсинового сока.
Ну, расскажи, что приснилось тебе этой ночью? презрительно фыркнула Агнес, с угрожающим видом намазывая на тост столовым ножом джем из морской сливы.
Я как раз сейчас вспоминал, сказал Гарольд, глядя в то раннее сентябрьское утро счастливым, затуманившимся взором сквозь соблазнительные и вполне реальные формы своей жены, розовощекой пышноволосой блондинки в пеньюаре с розочками, рукописи, которые мы обсуждали с Уильямом Блейком.
Но как ты догадался, что это Уильям Блейк? Агнес с трудом скрывала раздражение.
Гарольд выглядел удивленным.
По его рисункам, конечно.
Что могла сказать на это Агнес? Подавив вспыхнувшее недовольство, она молча пила кофе, борясь с неясным ревнивым чувством, которое опутывало ее мрачной зловещей паутиной уже третий месяц, начиная с первой брачной ночи, когда она узнала о снах Гарольда. В ту первую ночь медового месяца, под утро, глубокий, без сновидений сон Агнес был нарушен яростным, судорожным движением правой руки Гарольда. В мгновенном испуге Агнес растолкала мужа и нежно, по-матерински спросила, что случилось, решив, что тот отбивался от кого-то в кошмарном сне. Но дело было в другом.