И Аня, только подумав это все и не сказав ни слова, начала говорить о том, что сама сегодня впервые узнала: что трудности большие со строительством метро и что комсомол со дня на день объявит мобилизацию. Так что совсем незачем уезжать из Москвы, - слышишь, Максимов? - особенно семейным: работы и здесь по горлышко... У ребят глаза разгорелись. А потом все ушли, одна Аня все не торопилась, все ждала: вдруг кто-нибудь позвонит, на ее счастье, вдруг еще что-нибудь произойдет. Ничего не происходило. Только Максимов все словно говорил на прощанье, уже в дверях: "Чур, мы первые, Анечка, по блату!" - да мамины жалостливые глаза плыли. И мама вздыхала: "Я и исть-то теперь не хочу, полежу тихонько..." Никто не знал, что такое для Ани мать, - этого никто никогда про другого не знает...Аня заплакала вдруг - откуда слезы взялись! - от жалости к людям, ко всем вообще, от широкого, благодарного к ним чувства, потому что какое оно терпеливое, человеческое сердце, какое хорошее!... А потом будет вот что: мама отмучится, бедная, и останется Аня свободная-свободная, совсем одна. И тогда она сделает то, о чем давно мечтает, - придет к Симаченко, первому секретарю райкома, скажет:- Давай, Симаченко, оформляй меня - туда, где труднее, хочешь - на Метрострой, хочешь - еще куда...А он ответит, конечно:- Вечно вы! По-вашему, это уж и не работа - в райкоме? Самая работа!И тут Аня возразит - примерно так, как Валерий Максимов ей сегодня возражал:- Жизнь идет, товарищ Симаченко. Идет молодость. Надо человеку с молодостью своей что-то делать.8. ЧТО ЖЕ ТАКОЕ ЛЮБОВЬ?До чего Надьке Игорь Остоженский надоел: лизун, теленочек. Но Надька по-прежнему ходила на свидания, совсем как взрослая; потому что должен кто-то быть при тебе, если ты, конечно, девочка, а не просто так, пришей кобыле хвост. Одноклассницы завистливо спрашивали: "Ты, наверное, целовалась уже?" Надька делала страшные глаза: "Вы что, сдурели?" Тут вот еще что было. Время от времени в классе вспоминали: "Что-то Шурки давно не видно" или "Куда-то наш Князь запропал". И каждый раз Надька невольно вздрагивала: Шурку она то и дело встречала, никуда он не запропал. Каждый раз оказывалось: то он на работе задержался - работал Шурка на автобазе подручным, к шоферскому делу потихоньку приглядывался, то в вечернюю смену спешит, то дело у него какое-то в Калязинском тупике. Нашел дурочку: все пути у него ведут через Калязинский тупик! И каждый раз словно он Надьку не видит, мимо торопится. Надька первая его окликала:- Забурел - не здороваешься?- Кто забурел - я?- Не здороваешься, воображаешь.- Сроду-то я воображал?Для Шурки так навсегда и осталось самым важным то, что он к товарищам не менялся, не "воображал". Смотрит исподлобья, говорит с хрипотцой; Надьке очень нравилось его дразнить.-- Что значит - зарабатываешь! Что ли, мне тоже из школы уйти? Пойду работать.- Успеешь. Учись, интеллигентка...- Буду мамке помогать.- Учись.Чудно! Только что торопился, прошмыгнуть норовил, а теперь не шевельни его - так и с места не стронется, будет смотреть невозможным этим взглядом, от которого у Надьки глаза начинают болеть, как от яркого света.- Ну что там у вас?- Ничего.- Учитесь?- Учимся.- Много задают?Надька плечами пожимает, много ли, мало - вроде она управляется. А Шурку все интересует: ребята, учителя.- Женьку я с каким-то лохматым видел. Новенький?- Ага. Гайкович.- Понятно. Любовь у них?- Что ты! Ходят просто.- Вечно вам новенькое подавай.- Кому это "вам?"- Вообще - девчонкам.Надька - ну вот словно ее за язык тянут:- Ты вроде на работу спешил?- Иду. Счастливо оставаться.- Спасибо.- С новенькими своими...- Ага.