Я, норовистый студент, в каком-то ряду в переднем.
Сцена настораживающе огромна и пуста Микрофон одинокий на спице у края сцены
Он.
Вышел торопливо, дисциплинированно.
Какой-то он тощий!..
Но что и на всех фото самых ходовых в «водолзаке» чёрной, с подтянутыми к локтям рукавами, в джинсах. И гитара. Простая. Показалось, по его фигуре, большая.
Поговорил что-то сбивчиво тембром еле узнаваемым
Запел. Другое дело!..
Голос. Хриплый. Тот. Свойский.
Песни на реплики разобранные давно, конечно, всем залом вообще всей страной они словно из магнитофона или с той гибкой маленькой пластинки.
А вот новая песня.
Это голосом опять как бы несерьёзным.
К происходящему я чувствую в себе, опять же, и досаду, и снисхождение.
С улыбкой наблюдающего чьё-то лукавство посматриваю на лица своих земляков.
Женщины с вытаращенными, алчно-восторженными глазами: и правда он!.. в тех самых «шапочках для зим»
Как ему не наскучит петь одно и тоже по несколько раз в день?!.. Как всем не понятно его зажатое страдание?..
Мы в нашем театре
И говорит, говорит на удивление неинтересно скованно водит ладонями
Гитара тогда сама висит на его груди.
Высоцкий! Кончай болтать! (В матерной форме.) Пой давай!
Из тесноты пьяный голос мужской грубый.
Да замолчи ты. Я знаю, что мне делать.
Ответил так простецкой скороговоркой, устало наморщившись.
Договорил своё Потом уж стал петь.
Пел очень ровно: и без запинок, и без надрыва радио и радио.
И, к тоске, всеобщее настроение вот-вот конец концерта.
Мужичок в зимнем пальто, в шапке-ушанке тесёмки дрягаются на макушке семенит, покачиваясь из полутёмной глубины зала по проходу И тянет руку на высокую сцену, что-то подавая
Высоцкий шагнул к нему, присел было
Шариковая авторучка!.. (Тридцать пять копеек по тем деньгам.)
Высоцкий, замерев исподлобья, сощурясь, пристально посмотрел в зал
Да что тут плохого! мысленно воскликнул я солидарный с тем мужиком.
Бери, не обижай! Будь Высоцким!..
И я слышал что он меня слышит
Высоцкий взял авторучку, распрямился. Задрал немного свой чёрный свитер под ним, в джинсах, широкой офицерский ремень! сунул авторучку за ремень, накрыл свитером.
На улице была метель темнота, огни и метель
А вот когда и где это было, и то и другое, да в момент моего наблюдения, в чем и суть.
Ведь о славе я, ещё и ещё раз, не умею мечтать! И, значит, увлечённо об этом распространятся. (Чего, я заметил, все кому не лень друг от друга только и ждут)
Зато уж Музыку славы тем более воспроизвожу точно: вплоть до того, каким меня она, загремев рядом, застала врасплох.
Лишь миг прикосновения для меня ценен: искренностью факта и искренностью моей.
Разве что биографическая последовательность случаев значима.
А что было со мной и со славными до и после из-за этого и получается именно повесть умолчания.
2
На совещание только что съехались.
Я не зная ни в лицо, ни по должности, ни даже по книгам вокруг ни единого ощутил-таки всеобщее волнение и дрожь И прямо сказать вмиг ими отравился.
День был предосенний, сумрачный и прохладный.
И новый для меня: почти северный.
Все кто такие? стояли разрозненно посреди той лесной спортивной базы.
Между нами, молодыми, по лугу ходил старичок: маленький, бледный, строгий с колкими глазами, тонкими губами. В простом пальто, в небольшой шляпе.
Тихо и неуместно требовательно спрашивал:
Вы откуда?.. Вы откуда?..
Я, если признаться в самом-самом тайном, был максималист: да какая разница?..
Все, однако, отвечали ему скованно и бодрясь.
Подал и мне холодную и гладкую кисть.
Он, я остро ощутил, знал, как в подобном обществе себя вести.
Я спросил бесстыдно у нового знакомого о нём
Залыгин!..
Шёпотом мне громким.
Лишь фамилия, звучная и зудящая, была мне известна.
Оказалось, что он какая-то власть писательская высокая!..
Лишь тут я осознал всю солидность этого совещания. И серьёзность для меня ситуации
На тот день звание писателя было для меня в жизни вообще самым достойным. Если только он с большой буквы. А раз так, всех писателей, мне известных, я тогда мог бы перечислить по пальцам.
Жаждал я в ту пору о себе самом знать только диагноз.