Я открываю последнюю дверь. Буря воет, буря ластится смертью по стенам, стучится буря поступью рока в ставни. Свистит. Колотит паровым молотом в хлипкую дверь.
Комната с Инструментами завалена мёртвыми телами. Я не знаю всех этих механоидов, я никогда их не видела. Вглядываясь в одежду и детали высохших лиц трупов, не могу припомнить ничего. Но вот блестит значок университета на жилетке высохшего тела. Это сотрудник Центра, выручивший меня из притона. Всё начинает складываться вот пара моих коллег, уехавших из города прежде меня, сосед моего парня, ещё несколько мужчин и женщин, о которых я не могу припомнить ничего, но знаю, что их объединяло они все помогали мне и проявляли доброту. Дом заманил их в ловушку и жестоко разделался только из одного того, что они были добры ко мне. Никто не имел права терзать меня, кроме него, никто не имел права жалеть меня, кроме него. Все они теперь он. Вся моя жизнь.
Я разворачиваюсь и снова прохожу через библиотеку. Все мои фантазии переписаны. Нет больше ничего, кроме одной грандиозной битвы внутри моего сознания. Я воительница, и я же злодейка, я страдалица, мучительница и избавительница. Я иду по огромной, замкнутой саму на себя колее и не могу выйти за пределы этого железного круга рельсов, ставших моими костями.
Я прохожу через Гостиную, мимо стола и захожу в Спальню. Я залезаю под кровать к испуганной девочке, прохожу прямо через её не нарушенную до сих пор никем зону отчуждения и страха, её никто не пересёк, и потому того самого страшного, неназываемого не происходит. Я нарушаю эту зону, пересекаю её и оказываюсь лицом к лицу с собственным призраком. Я самое страшное. Я неназываемое. Я душу призрачную девочку, сжимаю пальцами собственное бестелесное горло и наслаждаюсь страхом в собственных глазах. Я бью себя в нежное, хрупкое лицо, сокрушая детские кости, но этих костей уже нет, и мои кулаки проходят сквозь сияющее визуализированное воспоминание, встречаются с железом пола, и я, кажется, сокрушаю и его тоже. Я убиваю себя. Я сама случаюсь с собой, и в этой комнате, замкнутом железными стенами мире, нет никого страшней и вероломней меня.
Я иссякаю. Тяжело дыша, я выбираюсь из-под кровати, оставляя за собой пустоту нагого пространства. Без прошлого, без воспоминаний, а значит, без страхов.
Буря ревёт. Буря заставляет трястись старый, кашляющий кран, изрыгающий жар и холод прямо внутрь моих костей.
Я прохожу в Гостиную и сажусь за стол. Пальцами, с разбитыми костяшками в кровь, ставшими железными, бесчувственными пальцами, я вскрываю грудную клетку поданного мне распростёртым на столе трупа. Я даже не знаю, какими усилиями мне даётся пробиться сквозь рёбра к сердцу, сжимающемуся за счёт собственной энергии дома, но я продираюсь. Я ломаю всё, что боялась сломать, прокладывая себе путь к познанному мной счастью вечной, нерушимой связи между наказанием и преступлением.
Вот оно, моё сердце. Воет буря, да я уже к ней глуха. Я беру это сердце в руки, выдираю из мягких тканей и впиваюсь в него зубами. Кровь поднимается наружу, брызгает куда-то вбок, пачкает мне нос и щёки. Я застываю так, гляжу на себя со стороны и понимаю я всегда выглядела именно так. Я взглядом заставляю кран умолкнуть.
И всё умолкает. Буря умирилась и иссякла за окном.
Давно наступил вечер.
Поднявшись на ватных ногах, я сообщаю по экстренному каналу связи, где я, кто я и что я совершила.
Я, проходя мимо сумки, выхожу на крыльцо и сажусь на него молча. Ужас, постоянно живший во мне и меня наполнявший, спал. Теперь я кажусь себе совершенно пустой внутри. Возможно, с течением времени место ужаса займут и иные, пока неизвестные мне чувства. Они никогда не будут светлыми, но сама мысль о том, чтобы испытывать что-то новое, пока незнакомое мне, заставляет со странным медлительным любованием относиться к этой зримой тишине внутри.
Дневная жара ушла, и от резкого похолодания перила и ступеньки стали влажными.
Я никогда не покину мой дом. Здесь тихо. И пахнет росой.
Дом
После того как Хаос оставил их, в ушах всё ещё звучал его вой. Конструктор попробовал встать, у него получилось не сразу. Очень скоро стало понятно, что правая нога в голеностопном суставе срослась неправильно, а левая вовсе оставалась неподвижной. Он сел, взял камень и принялся исправлять. Над головой массивно колыхалась жирная, тёмная масса дойдо первородного вещества, отобранного только что у Хаоса и подвешенного на небосклоне так, чтобы оно не соприкасалось с миром до тех пор, пока Часовщик не разделается с ним полностью. К сожалению, Конструктор не мог сделать так, чтобы дойдо не закрывало солнце. Когда оно это делало, наступала ночь.