27 марта 1826 года был дан "от высочайше утвержденного Комитета вопросительный пункт" капитану Якубовичу. Приведя его загадочные и печальные слова, Комитет спрашивал:
Объясните: с каким намерением написали вы означенные слова,
к кому именно сделали вы сие воззвание, что разумеете под словом
высоких намерений, в чем именно и до какого времени просите не
обвинять вас?
Капитан Якубович ответил достаточно полно, но и достаточно лукаво:
В начале моего заключения я написал сие, будучи мучим
мыслями, что я всеми презираем как изменник, доносчик и их
обвинитель; но клянусь всем, что я имею святого, что я не имел
никакой преступной мысли, и теперь слишком убит моим положением и
раскаянием, чтобы я мог замышлять что-либо.- Под словом высоких
намерений я разумел общее прощение, о котором я говорил, быв
возле государя, и надеялся, что они, получив свободу, узнают сей
поступок, и общее презрение не будет мой удел.
Якубович хотел представить Следственному комитету дело вот каким образом: он отказался от возложенной на него миссии - вести войска к дворцу, он уходил с площади и затем вел переговоры с повстанцами по заданию Николая; это давало его собратьям основания считать его изменником и доносчиком. В действительности же и то, и другое он совершил, желая вымолить у государя прощение заговорщикам.
А что он имел в виду на самом деле? Какие "высокие намерения" он не осуществил? Разумеется, Комитету он лгал. Ведь написал же он булавкой: "...Богу, верно, не угодно было дать мне случай их выполнить". Если он хотел молить о всеобщем прощении, то как раз у Якубовича был на то случай: Николай с ним беседовал. Какой же случай ему не представился? Случай совершить цареубийство? Во всяком случае, в разговоре с Николаем он не каялся. Член Комитета генерал И.И.Дибич сообщал в письме графу П.А.Толстому от 1 июля 1826 года, что
"Его Императорское Величество изволил читать донесение
комиссии, собранной для основания разрядов Верховному Уголовному
Суду, и заметил некоторые неверности в объяснении вины
подсудимых. Про капитана Якубовича сказано, что он явился к
государю императору с повинною об учинении мятежа... Капитан
Якубович никогда не являлся к Его Величеству с повинною об
учинении мятежа..."
В отношении Якубовича Николай не допускал никаких смягчающих обстоятельств. Поэтому приговор и был: смертная казнь через отсечение головы. Тайну надписи на "Московском ежемесячном издании" развеяли бы воспоминания Якубовича, но они погибли - долгое время они хранились у какого-то иркутского чиновника, который уничтожил их в пору колчаковщины.
4
"...цель освящает и облегчает заточение
и ссылку."
И.Пущин
Вильгельм Кюхельбекер, может быть, меньше других сомневался в чистоте помыслов и в честности поступков Якубовича - в память и душу ему навсегда запали многозначительные слова Рылеева: "Он там нужен". Потому и мог Кюхельбекер в своем траурном стихотворении, не кривя совестью, сказать:
Он был из первых в стае той орлиной,
Которой ведь и я принадлежал...
Тут нас, исторгнутых одной судьбиной,
Умчал в тюрьму и ссылку тот же вал...
Вот он остался, сверстник мой единый,
Вот он мне в гроб дорогу указал:
Так мудрено ль, что я в своей пустыне
Над Якубовичем рыдаю ныне?
Кюхельбекер знал, какое злоречие плетется вокруг имени Якубовича. Его слово защиты было особенно веским, потому что он должен был и мог сказать: "Я не любил его..." Сверстник, ермоловец, герой Кавказа, орел из стаи Декабря, собрат по судьбе - вот чем был для Кюхельбекера Якубович. Ни слова осуждения, ни единого намека на недоверие.