Госпожа Гюго, которая могла теперь рассчитывать на три, а вскоре и на четыре тысячи франков содержания, высылаемого ей мужем, наняла в доме N_12 на улице Фельянтинок просторную квартиру в первом этаже здания старинного монастыря, основанного Анной Австрийской. Гостиная, почти что дворцовый покой, "полная света и пения птиц", имела величественный вид. Над стенами ограды возвышался Валь-де-Грас с изящным своим куполом, "похожим на тиару, завершавшуюся карбункулом". При доме был огромный сад - "парк, лес, поляны... аллея, обсаженная старыми каштанами, где можно было повесить качели, высохший водосборный колодец, весьма пригодный для игры в войну. Множество цветов... девственный лес в воображении ребенка". Здесь мальчики на каждом шагу делали открытия. "Знаешь, что я нашел? - Ты ничего не видел? Вон там, вон там!" Радость усиливалась, когда в воскресенье приходил из лицея Абель и братья показывали ему этот рай.
"Я вспоминаю себя ребенком, смеющимся румяным школьником, когда я играл, бегал, смеялся со своими братьями в длинной аллее тенистого сада, где протекли первые годы моей жизни, в старой усадьбе монахинь, над которой возвышался свинцовой своей главой мрачный купол собора Валь-де-Грас..." [Виктор Гюго, "Последний день приговоренного к смерти"]
Мои учителя... В кудрявом детстве, помню,
Их было трое: мать, священник, сад укромный.
Тенистый старый сад! За каменной стеной
Он тихо прятался, таинственный, густой;
Лучистые цветы глядели там в глаза мне,
Букашки и жучки там бегали по камню;
Сад, полный отзвуков... Там был лужок и лог,
А дальше словно лес! Священник-старичок
Был в Грецию влюблен, в священный град Приама
И в Тацита... А мать была... ну, просто мама!
[Виктор Гюго "В саду на улице Фельянтинок в 1813 году" ("Лучи и тени")]
Этот "старик священник", отец Ларивьер (точнее, де ла Ривьер), был монах-расстрига, женившийся в годы Революции на своей служанке, так как предпочитал лучше "расстаться с обетом безбрачия, чем со своей головой". Он содержал с женой маленькую школу на улице Сен-Жак. Когда он хотел было посадить Виктора Гюго за букварь, то заметил, что малыш уже умеет читать сам научился. Но отец Ларивьер, "вскормленный Тацитом и Гомером", мог преподать своему ученику латынь и греческий язык. Мальчик переводил с ним "Epitome" ["Сокращенное изложение" (лат.) - сочинение Помния Трога], "De viris" ["О мужах" (лат.) - сочинение Ломона], Квинта Курция, Вергилия. Грамматические формы латыни внушали ему какое-то уважение. Он безотчетно полюбил этот сжатый и сильный язык.
И все же подлинным учителем для него был сад. Именно там Виктор Гюго научился вглядываться в прекрасную и грозную природу. Там он любовался ромашками, "золотыми шарами", барвинком, там он видел также, как грызуны пожирают птиц, птицы пожирают насекомых, а насекомые пожирают друг друга. Он сам предавался жестокой забаве - ловил шмелей в цветах штокрозы, "внезапно пальцами сжав лепестки...". Рано развивалась мысль ребенка, и он задумывался, замечая эту всеобщую бойню. Все три брата были любознательные и беспокойные натуры, одинаково открытые и восторгу, и смятению. "И самое прекрасное, что находили они в саду, как раз было то, чего в нем на самом деле не было..."
Они унаследовали от отца богатое, порой необузданное воображение. У пересохшего колодца они подстерегали Глухого - выдуманное ими чудовище, черное, мохнатое, липкое, покрытое волдырями. Они никогда не видели этого Глухого и знали, что никогда его не увидят, но им нравилось пугать друг друга. Виктор говорил Эжену:
- Пойдем к Глухому.
Все жуткое и таинственное привлекало их. Слово Шварцвальд - Черный Лес, - пробуждало в душе мальчика "образ, вполне совпадающий с таким названием, как это свойственно детям... Я представлял себе какой-то волшебный, непроходимый, страшный лес, сумрак среди высоких деревьев, глубокие овраги, затянутые туманом...".