И пупок ему ответил:
Нет, он не шутник. Он гораздо хуже.
«Внутренний» голос оказался низким, хриплым, отвратительным; вдобавок запахло так, будто у кого-то из двоих слепцов (или у обоих) прорвало прямую кишку. При этом оба держали рты закрытыми.
Ролло не мог не почуять зловоние, потому что к тому моменту уже находился на заднем сиденье их автомобиля. «Молоту» в виде тягача понадобилось несколько больше времени, чтобы переместиться и зависнуть над «наковальней».
Хороший ход, одобрил первый стражник, не оборачиваясь. Однако с чего ты взял, что мы не способны на самопожертвование?
Да, с некоторой обидой поддакнул второй. Какого черта ты плохо о нас думаешь?
Но тогда северный проход останется неохраняемым, не так ли? осмелился предположить Ролло.
Далеко пойдет, сказал второй стражник первому.
Ну, не дальше городского кладбища, философски заметил тот.
А какое у нас кладбище м-м-м мечтательно поведал второй стражник. Пальчики оближешь.
Несомненно, оно является главной здешней достопримечательностью, убежденно сказал Ролло. Первое, что я делаю в любом городе, это посещаю кладбище.
Знаешь, а он мне нравится, сообщил первый стражник своему пупку. Мерзавец, конечно, но он мне нравится. Надо его пропустить. И послушать, что будет. Я бы дал ему две недели, не больше.
Я бы сказал, что он продержится месяц, пробулькал пупок.
Хочешь пари?
Принято.
Стражник ткнулся головой себе в пах, обладая, очевидно, изрядной гибкостью. Когда он выпрямил спину, Ролло увидел в зеркале, что на лбу у стражника осталась дымящаяся отметина. Кроме утробной вони, появился еще и запах жареного.
Следи за тенями, торговец будущим, посоветовал второй стражник. Месяц это тебе не шутки.
Проходи, разрешил первый стражник. Сначала прямо. Потом свернешь. Осторожней на кладбище. Сегодня падают метеориты.
Напоследок Ролло обернулся:
Вот тебе мое предсказание. Ты умрешь.
Ха! Это я и так знаю. Ты что, мать твою, издеваешься?
Если бы ты это знал, то не жил бы так, как живешь сейчас.
Да кто такой, чтобы учить меня жить?!
А я и не учу. Я всего лишь сделал тебе подарок, который не стоит и плевка. Поэтому он поистине бесценен.
Катись ты со своим подарком куда подальше!
Ролло произнес голосом, позаимствованным в одном провинциальном театре:
Запомни эту минуту. Однажды ты вспомнишь ее с дрожью ужаса. Ты скажешь себе: была ночь, когда я увидел весь мир в луче истины. Я мог его обрести, я мог себя изменить. Но я не сделал ни того, ни другого. Я выбрал тьму неведения, и холод одиночества, и судьбу изгнанника, и смерть без прощения.
ГЛАВА ВТОРАЯ
в которой симфонический оркестр играет садомазо-рок, Антихрист сокрушается о смешении языков, а крестоносец пытается избавиться от воображения
«Soma-sema, soma-sema»[1], повторял он про себя, будто молитву или заклинание. Это помогало ему сохранять отстраненность, которая, в свою очередь, позволяла оставаться собой среди скотства и грязи. И даже, что еще труднее, в средоточии так называемой культуры. Слишком многое отвлекало его, настойчиво и назойливо вонзалось в глаза и уши, вползало внутрь с запахами, напоминало все то, о чем предпочтительнее забыть.
Не достигнув должной степени безразличия, он попытался хотя бы получить удовольствие от прекрасной музыки, но ему мешали вопли человека, которого пытали на дыбе. Слушать музыку и не слышать воплей было трудно экзекуция происходила, как и положено, всего в нескольких шагах от первой скрипки симфонического оркестра. Палач орудовал раскаленным прутом с не меньшим изяществом, чем дирижер своей палочкой.
Крестоносец поймал себя на том, что, отделяя красоту от зверства и безнадежно сопротивляясь их слиянию, он занимается противоестественным делом, ведь в подобных местах пытка считалась обязательным номером двухчасового представления. Хор, оперные солисты, оркестр, рок-группа и жертва синтетическое искусство во всей полноте. Так его и воспринимало подавляющее большинство. Холуи барона были в экстазе. Крестоносец не первый раз замечал, что самыми восторженными слушателями обычно являлись те, кто очень скоро мог стать следующей жертвой.
Концерт действительно получился впечатляющим. Там и тут в полумраке огромного зала вспыхивали блики на лакированном дереве и металлических частях инструментов и пюпитров, мерцали струны, сияли белки и зубы музыкантов, драгоценности аристократов; от сцены тянуло жареным мясом, дымом березовых поленьев, кровью и паленым волосом; на верхних ярусах темным зверем притаилась толпа простолюдинов; огромные тени, казалось, существовали сами по себе. Зал отличался великолепной акустикой. Старая, величественная, тяжелая и жестокая музыка индустриальных времен звучала во всей своей красе и мощи. Музыка из прошлого, но одновременно в ней было и предощущение будущего, сочетание кровавого Средневековья с утонченной порочностью высокоразвитой цивилизации. В ней также неуловимым образом соединились благородство и низменные страсти, возвышенное и греховное, земное и уводящее к нечеловеческому совершенству. И мучения жертвы навязчиво напоминали о том, что плоть неминуемо вернется во прах, тело обречено на страдания, старость (это в лучшем случае) и смерть. Soma-sema. Но крестоносец не знал никого, кто спешил бы по доброй воле освободить свою предполагаемую душу.