Мир мал: у каждого лишь один член; поэтому средства все коммуникативные обещают и препарат для его «ощутимого увеличения». Кем ощутимого? Разумеется, прежде всего, лишь его обладателем ну и, ещё дальше, разве что его обладательницей.
Да что говорить.
Был, предполагают, всего-навсего сколько-то миллиардов лет тому некий «большой взрыв».
Ну а что было до «большого взрыва»?..
Можно бы, и верно, и не мучиться о столь далёком
Но где тогда был я?..
Тоска!
Мир мал, мал
Сюжет самый святой всемировой радение о спасении; и таковой один-единственный.
Для всех
Навсегда
Печаль
Смотрю иной раз в зеркало вижу кого-то
Кого когда-то на этом свете не было кого когда-то на этом свете не будет
Ведь это правда.
Реальность!
Притом это правда, которая прежде всего. Прежде всего.
Вот я заглянул в зеркало-то. А до этого мига меня в этом зеркале не было
И так же я, родившись, заглянул в эту жизнь.
Меня, меня! когда-то не было?.. когда-то не будет?..
Мне бы этом прежде всего бы и думать! рассуждать! гадать! Ликовать или стенать.
Но об этом я меньше всего думаю.
Это ли не странно?..
Единственное объяснение уже, говорю, и есть: я во сне.
Единственное утешение если утешение: я видим, видимый слышимый, осязаемый, обоняемый; пребываю в этой жизни в видимой; на этом свете на видимом.
И что меня видят!
Смотрю теперь-то в окно.
Одетые люди двигаются на двух своих, значит, нижних конечностях
И без тоски малости мира.
Впрочем, вон сцена у подъезда напротив На легковой машине привезли старуху: с палкой, в пальтеце старинном коротком демисезонном клетчатом; в платке старомодном цветастом Она смотрит куда-то вверх, на какой-то, что теперь, напоследок, её, этаж А все рядом смотрят себе под ноги
Всю жизнь я наблюдал, озадаченный, за старухами, за старушками существами, прежде всего, загадочными.
Вон снеговая прядь из-под платка той старухи
С какого же дня это во мне о малости-то мира?
Мама
Руки на коленях и думал о значительности пространства. О приобретении пространства. О лишении пространства.
И об ответственности. Перед пространством.
На часы смотреть страшился.
Ведь они-то теперь было понятно как раз о пространстве!..
Ждал звука.
Хотел, чтоб он раньше?.. Хотел, чтобы позже?..
Тиканье тикало и всё решало
Губы высохли.
Чаю ещё попить стыдился совестился
С какой-то другой стороны тоже, как и электрический, снаружи на зрачки мои струился, брезжа полупрозрачный, полувидимый летний солнечный зелёный, голубой уютный, тёплый свет, свет В этом свете, как в сладком прозрачном сиропе, я в коротких штанишках, в безрукавой рубашке и в большой кепке тяну руку меж жердей соседского огорода, никак не могу дотянуться, царапая уже и плечо, к орешнику за орехами
Я подвинулся встать. Но, опять же, счёл неуместным хоть как-то, по поводу самого себя, двигаться.
В этом летнем зелёно-голубом уютном сладком свете передо мною сейчас залетали ещё и руки знакомые, самые знакомые умелые грубоватые но всегда тёплые
Глаза мои, ощутил, горячие обновились
Не надо.
А как надо?..
Звонок.
Он, увы, возвратился.
Посмотрел на часы.
В самом деле: под окном чем-то грубым по асфальту.
Звонок
Мобильник взял.
В кулак.
Встал.
Звонок
Я глядя в то место, где окно, включил.
Да.
Андрей
Да.
Мама
Я ощутил моё тело как тело. И виноватое, виноватое: за то, что оно тело, не ощущающее сейчас ни даже зубной боли, ни хотя бы усталости
Что?
Ночью В четыре часа
Где?
В реанимацию
В какой?
Больница эта
Я отключил.
Вот теперь нельзя! Ничего нельзя.
Кроме движения.
В прихожей обулся и надел куртку.
Шагнул как бы включаясь, не забыв о нём, в другое пространство в комнату и по-обычному поцеловал Богоматерь в глаза.
В прихожей стал надевать куртку.
Мурашки по всему, вертикальному, телу пробежали Счастья, счастья!..
Я уныло и обречённо эту вторую куртку стал снимать с уже надетой.
Слыша чей-то стон
Снаружи и сверху, и снизу, и со всех сторон ощутим был чёрный снег и, вперемешку, чёрный дождь.
Равнодушный троллейбус