Тот, в свою очередь, заметил друзей и остановился. Толпа, которая влеклась следом за ним, встала, искательно изучая его путеводный затылок.
Гуляете? спросил Рыбаков, переводя взгляд с Игоря на Павла, и обратно на Игоря. Расплывчатое желе переливалось в его глазах, и настороженному Павлу сделалось не по себе от этого смурного взгляда. Я тоже гуляю. Моряки, он кивнул головой на покорных сопровождающих. Из Калуги. Юбилей празднуют города не знают совсем. Смешно, что моряки из Калуги, правда?
Моряки замерли, колыхаясь всей ватагой и переминаясь с ноги на ногу. На их лицах читалось мучение свободных людей, попавших в переплет, и Павел, проникаясь сочувствием к родственным для него душам, увидел себя, сегодняшнего, со стороны такого же нелепого и взъерошенного.
Почему ты сказал, что нет применения? спросил Рыбаков у Игоря, наведя на адресата выпрямленный палец, словно дуло пистолета. Павла он не замечал. Не жалко было твоего руководителя?
Нет, сказал Игорь. Он уже привык к кретинам.
Рыбаков осклабился и оглянулся на притихшую свиту.
Гуляем? претенциозный взмах рукой получился у него неубедительным. Молодежь! Кто в меня верит за мной!
И он посеменил вниз по лестнице, а юбилейный сход, облегченно радуясь, что шествие продолжается, ринулся за ним. Игорь с неожиданным азартом сорвался с места.
Идешь? бросил он Павлу.
Павел остался и проводил недобрыми глазами пестрый людской хвост, который вильнул мимо метро, к дому Пашкова. Внутреннее неприятие удержало его от бездумного порыва. «Кто в меня верит». А я не верю. И верить не хочу.
Он возвращался домой через город, который замолкал, проживая вечер обычного дня. Последние несколько лет, с тех пор как сменилась власть и убрались замшелые генеральные секретари, московская публика поражала Павла какой-то праздничностью, и он удивлялся этой свежей, бушующей во все четыре стороны света энергетике. Окружающие люди казались Павлу очень милыми, и ему мнилось, что душевное тепло разлито по городу, и это компенсировало ему грусть и неприятный осадок от чудного Игорева поступка.
Фонари светились в листве загадочно. Лужи почти высохли завтра ожидалась хорошая погода. Придя домой, Павел застал охриплую Анну Георгиевну с телефонной трубкой она делилась с подругами успехами сына. В комнатушке Вадима Викторовича ревела трансляция футбольного матча. Отец в последнее время приходил поздно Павел знал, что в основной программе «Витязя» установлены очень жесткие сроки, и что Морозов пообещал подчиненным казарменное положение, если изделие не будет сдано вовремя.
Сейчас недавно явившийся Вадим Викторович еще не успел поужинать Анна Георгиевна положила трубку и захлопотала на кухне. Зажглась газовая конфорка. Павел оглядывался на дверной проем, за которым голубел телевизионный свет и сожалел, что Вадим Викторович смотрит примитивный турнир, а не штудирует, к примеру, умный том, в отличие от Игорева отца Николая Никитича, который, хотя был чистым управленцем, неестественно много читал, и Павла отчасти раздражало, что громогласный Николай Никитич, казалось, знал об авиации все.
Анна Георгиевна поставила на стол сковороду и, когда сын опустился на табуретку, погладила его по голове.
Молодец, просияла она, и Павел заподозрил, что ее оживление вызвано не сыновними успехами, а долгими женскими разговорами. А Игорь? Лена телефон оборвала: где он? я волнуюсь! Чудная девочка нашла, о ком хлеб возьми.
Анна Георгиевна подразумевала, что Игорь всегда на высоте, что беспокоиться за него глупо в любой ситуации, и что это особенно смехотворно для Игоревой одноклассницы Лены, с детского сада влюбленной в своего кумира, который принимал Ленино обожание как должное. Павел не влезал в их неординарные истории тем более, что Лену, учась в параллельном классе, он знал не слишком хорошо.
Он не дома, буркнул Павел. Отправился в загул, плавно переходящий в запой и дальнейшее разложение личности.
Фу. Как тебе не стыдно.
Анна Георгиевна относила Игоря к породе лихих гусар всегдашних победителей, которым положено пить, гулять и пускаться в рискованные переделки. Сам Павел не входил в этот блестящий сонм когда-то Анна Георгиевна за глаза называла своего плотненького задумчивого ребенка тугодумом, и у того помимо воли осталась детская памятка об ее уничижительном словечке.