Федор
Проснувшись утром, я долго размышлял, как быть с этим Сеней-Музыкой. Он меня раздражал. Раздражали его шкварки, бесила эта парочка шестерок. Даже его дебильная поза лотоса действовала мне на нервы. Один хороший удар в голову и этот «лотос» перевернется в воздухе, а шавки его разбегутся по углам. Ни малейших проблем это не вызовет. Я вор! Бытовики, хулиганы и прочая срань не смеют вмешиваться в конфликт воров. Но беда в том, что этот удар переломает все чекистские планы. Пресс выдумал, очевидно, тот белесый говорливый полупидор, но в итоге под нервным прессом оказался как раз таки я. Этого коммуниста-неудачника я бы развел гораздо лучше в одиночку, без наездов, увечий, без блатоты но это не моя игра, и не мне диктовать ее правила. Выполню, что от меня хотят, пару дней отдохну и в Ригу.
Моя утренняя минутка философии была прервана криками: «Шмон! Выходить по одному! Становись лицом к стене!» Всех квартирантов раскидали по четыре в одиночку, а я, вышедший из хаты последним, был легко бит конвойными за понты и медлительность, после чего прицеплен левой рукой наручником к «стакану», в котором сидел взяточник он требовал врача. Стаканы на нашем коридоре, или по-тюремному продоле, не бетонные, а целиком сваренные из арматуры. Своего рода вертикальная клетка, как у зверей в передвижных цирках. Лицо взяточника было землистого цвета, вокруг глаз образовались отечные мешки.
Не нравится мне ваш видок, Федор Николаевич, приветствовал я его уныло, эдак вам скоро будет не до шахмат.
Да, похоже, меня скоро как срубленную пешку положат в деревянный ящик, с клокотанием отвечал он. Слова звучали так, словно в горле его стояла вода. Затем посмотрел мне прямо в глаза и сказал с тоской: Ну почему вы мне не верите? Ведь я и войну прошел, и жил, как все, не шиковал и не понимал никогда этих самых Больших денег
Кто это «вы»? возмутился я. Никаких, простите, вопросов я вам не задавал. Чему это я должен верить или не верить?
Ну, вы. Все
И он, насупившись, уставился в пол. Однако шмон дело длинное, и мы разговорились. Федор посетовал на шестерок, которые выбили и отняли у него два золотых мостика изо рта теперь ему нечем жевать. Сказал, что никогда не представлял такой звериной жестокости людей друг к другу. Когда-то он работал с пленными немцами и был удивлен степенью их сплоченности и взаимопощи. Отчего же советские зэки такие звери?
Если мне суждено выйти отсюда когда-нибудь буду на перекрестках стоять и рассказывать людям о тюремных ужасах. Никто меня не заставит замолчать!
«Ага, подумалось мне, ты доживи-ка, братец, до суда. Даже если дотянешь не дай бог после приговора попасть в черную зону тогда шансы увидеть тебя за разъяснительной работой на перекрестках выйдут даже не в ноль, а в минус». Зоны в СССР, как все мы знаем, существуют двух типов красные, управляемые администрацией, и черные, в которых хозяева блатные. Затем партиец начал долго и многословно перечислять свои заслуги в деле построения коммунизма. Речь его очистилась от бульканья, в потухших глазах появился огонь. Через час этого монолога сознание мое затуманилось, а воображение живенько нарисовало зашторенный кремлевский кабинет, где я сижу во главе длинного пустого стола, на дальнем конце которого шевелится мелкая фигурка обиженного судьбой человечка.
Ну как же так, Федор? спрашиваю я с менгрельским акцентом. Как ты допустил такой мерзотный косяк? Почему крысишь бабло и с братвой не делишься? Ты не охуел ли, Федор?
И на серебряный подносик тук-тук-тук вытряхиваю из трубки сгоревший табак «Герцеговина Флор». Но человечишко продолжает гнать пургу о своих былых партийных заслугах, пытаясь таким образом выторговать себе скощуху. «Были, говорит, допущены отдельные перегибы на местах. Частичного головокружения от успехов тоже не удалось избежать. Но в целом колебался я исключительно с линией партии родной». И продолжает дальше давить подобную непонятку.
Тут вдруг без стука заходит в кабинет какой-то маршал, идет прямо ко мне и хамски так говорит:
Руку!!! Руку давай, перхоть!
«Ах ты ж, думаю, контра богомерзкая! Да я тебя в пыль лагерную! Нет, решаю, лучше, расстрелять!» Тут пригляделся это и не маршал никакой, а наш «продольный» то есть коридорный надзиратель, а рука моя ему нужна, чтоб наручники снять. Шмон закончился, значит. Сейчас в камеру поведут.