Нас по статье или заявление писать придется еще? Хомутовский оглянулся, и задумчиво замер у окна.
Не знаю. Потом скажет кто-нибудь. Давай быстрее свалим. Сам понимаешь, наш козел решений не меняет, и прощения просить не придется, хотелось сбежать, пока не вернутся остальные, и они вышли на коридор.
Фамилии тех, кто был отчислен ранее, уже разлетелись по институту, и они внезапно стали героями. Еще бы, люди пострадали за свободу, первыми вышли на амбразуры и теперь под аплодисменты и одобрительные возгласы студентов пожинали внезапную славу, еще не понимая, что делать и как жить дальше. Гурвиц и Хомутовский, словно две тени проскользнули мимо разгоряченной молодежи, обескураженные и опустошенные.
Совесть, конечно, чище стала, Хомутовский нарушил молчание, когда они вышли на улицу, но на душе мрак. Давненько так тошно не было.
В наш? Гурвиц кивнул в сторону бара, куда иногда они захаживали.
Пошли. Теперь можно.
Солнечный, сентябрьский день. Двое интеллигентного вида мужчин в возрасте неторопливо вошли в небольшое кафе, спрятанное во дворах. Сюда редко забредали случайные прохожие, но в университете об этом заведении знали все. Здесь собирались студенты, прогуливающие пары, сюда заходили вечерком преподаватели, пропустить рюмочку другую после работы, здесь праздновали дни рождения и отмечали корпоративы.
Бог мой, сколько лет, Хомутовский обвел взглядом полупустой зал. Помнишь, как диссертацию мою замачивали здесь?
Ты про «сколько лет» что имел ввиду? Гурвиц пробежал глазами по меню. Что мы старые, или что давно сюда не заходили?
И то, и другое. Возьмем водки?
Не рано?
Какая разница?
Ты прав. Сегодня никакой. И даже без разницы, если нас увидят студенты, Гурвиц вдруг подумал, что все страхи, которые столько лет в нем жили, вдруг перестали иметь значение. Слушай, тебе не кажется, что решив одну проблему, нам придется решать другую. Причем, сложнее. Ты что делать думаешь?
Не знаю пока. Может, репетиторством заняться. Или, во! Хомутовский радостно воскликнул. А давай студентам за деньги задачи решать.
Отличная идея, Гурвиц оторопело смотрел на внезапно ожившего товарища. Это прямо перелом в карьере.
Давай, Хомутовский поднял рюмку. Не чокаясь. Сегодня мы поминаем и нашу жизнь.
Похоже, да. Ощущение, что сидим на собственных похоронах.
Они подняли рюмки и едва успели выпить, когда в бар ввалилась группа молодых людей, вдруг замерших у двери.
Михаил Моисеевич!
Аркадий Яковлевич!
Вы лучшие!
Мы победим!
Вы еще вернетесь!
Мы гордимся вами!
Мы подписи собираем уже!
Со всех сторон неслись слова поддержки, восторги, вдруг раздались аплодисменты. В минуту они стали героями. Неожиданно даже для себя самого Гурвиц почувствовал, как навернулись слезы.
Да бросьте, Хомутовский вяло отмахивался, и было заметно, что он также расчувствовался.
Слава об их демарше уже облетела стены университета, и теперь именно они стали главной сенсацией дня.
Сколько раз в своей жизни Гурвиц задумывался, будет ли ему что вспомнить потом, в старости. Теперь, когда она пришла, неожиданно и неотвратимо, беспокоила иная мысль: не пора ли жалеть о том, что не смог и не успел. Порой закрадывалась тревога: «А не пролетело ли все мимо? Не напрасны ли усилия? Что же важное он пропустил?». И только сейчас вдруг показалось, что героем стать совсем не сложно. Один шаг навстречу страху. Жизнь в суете, в утренних тяжелых подъемах, в вечерних переживаниях все позади. Вот он, свободный, счастливый и настоящий. И ведь как хотелось быть именно таким: признанным, искупаться в овациях, насладиться внезапной, а на самом деле, заслуженной славой. Просто. Слишком просто и именно потому странно. А точнее, обидно. Оказалось, что это не требует особого умственного напряжения, не нужны знания, не нужен талант и работоспособность. Не нужно все то, чему завидовал, что хотел видеть в себе и так радовался, когда мог похвастаться максимальной отдачей и высоким коэффициентом полезного действия. Всего лишь смелость, всего лишь один из толпы, всего лишь там, где все промолчали. И ты из тех «кто встал и вышел из ряда вон», как пел любимый много лет назад Витя Цой.
Пойдем, Хомутовский дернул его за рукав. Не посидим здесь.
Ну, вот, момент славы, а ты «пойдем», Гурвиц возмущенно прошипел, когда они пятясь, извиняясь и выражая всю благодарность, на которую еще были способны, выбрались на улицу.