Значит, вы за наступающий фашизм? устало улыбнулся Арский.
Есть два реальных варианта будущего мира, терпеливо начал я объяснять, тоталитарный и сегрегационный. Первый это единое мировое правительство из числа лидеров транснациональных корпораций, ведущее мир якобы к спасению и иначе как тоталитарными методами просто не могущее действовать. Второй вариант, когда каждый, пусть совершенно крохотный, регион получает возможность строить свою модель политико-экономического развития, исходя из национального характера населяющего его народа и физической географии местности, и никто в его дела не вмешивается, и никто никому бесплатно не помогает техникой и продовольствием только честная торговля. Кому природа предопределила вымереть те вымрут. Оставшиеся будут жить достойно человека. Так как я выступаю за второй вариант, а вы, сами того не желая, лоббируете первый, то фашист вы, а не я. С вами как носителями либеральной идеи, на плечах которых фашизм ворвался в наши города, надо покончить.
Вы что, Арский внезапно показался мне совершенно трезвым, считаете, поговорив с вами одну ночь, я предам все культуру, цивилизацию, друзей, идеи, себя, свою жизнь? И стану другим человеком?
Нет, ответил я правду.
И тут он понял
Вы с самого начала хотели меня просто убить, тихо проговорил писатель. Фон Корен, исследователь Арктики Значит, и Чехова не надо? Вы дали слово: если выслушаю
Чушь, игра, дурновкусие, быстро произнес я, спиной чувствуя холодный, как дуло, взгляд киллера. Никто вас не убьет. Вы пейте, пейте
И он выпил поданную мной красную жидкость Затем откинулся в кресле. Пламя свечи перестало дрожать от его дыхания, вытянулось и зачадило.
Надо будет перечитать «Дуэль», сказала Нелли. Что покажет вскрытие?
Стенокардию, ответил я, приподнимая веко писателя. Как это все-таки грязно вышло
Киллер исчез словно и не было. Арский полулежал в кресле, а перед ним горела свеча. Окон в баре не было, но я чувствовал за деревянными стенами занимается холодная серая заря нового дня. Жаль, что я никогда не смогу полюбить тех, кому этот день будет принадлежать.
Ветер в ивах, ветер в соснах
(Где-то в Восточной Европе, нулевые)
Как ветер жесток,
Бьются волны в недвижные скалы,
Будто это я сам:
Во мне все рвется на части
Теперь, в ненастливый час.
Слепящая лунная линия рассекала надвое черное зеркало застывшего моря. Замерли черные сосны на ярком песке дюн. Неслышно спускались из ниоткуда крупные снежинки и тут же таяли на песке и в воде
Марек открыл глаза. Лотта уже встала, из ванной доносился шум душа
Она заливала клубничное мюсли молоком и наблюдала, как с тихим шелестом осыпается в белое озеро золотисто-оранжевый холмик с красными крапинками. Он рассеянно смотрел в окно, на гряду крыш до горизонта, на пустое светлое небо, на черточки антенн, сливающиеся в рябь.
За кофе он спросил:
Зайка, у нас еще остались деньги?
Она потерлась щекой об его руку и замурлыкала. Потом сказала:
Да. До завтра. Ведь завтра тебе заплатят за перевод?
Обещали, конечно. Марек пожал плечами.
Не думай об этом, милый. Я что-нибудь придумаю. А сегодня куплю тебе большой бифштекс, в три пальца толщиной. И оливок. Мужчина должен есть много мяса.
И оливок, улыбнулся он.
И оливок, серьезно произнесла она. Разве ты не знаешь? Они предотвращают проблемы с потенцией. Вот представь себе: пройдет лет пятьдесят, она вздохнула, я буду никому не нужной кухаркой, а ты будешь в отличной форме и вновь женишься на двадцатилетней девушке. И когда ты поразишь ее своими неожиданными способностями
ты появишься из кухни и, шамкая беззубым ртом, произнесешь: «Это все олифки, милошка, олифки», докончил за Лотту Марек.
Милый. Мне надо идти. Меня ждут. Но ты, наверно, видишь, как мне не хочется
Как раз вижу, что хочется. Но другого
Лотта ушла джинсы и летний свитер, легкие закрытые туфельки. Марек как-то сказал ей, что не терпит вида женских босых пальцев, вылезающих из сандалий, покрытых уличной пылью, растопыренных, приподымающихся, как змеиные головы, при ходьбе и с тех пор Лотта носила только закрытую обувь.