Сибирию обрили. Её рыжие кудри лежат в запаянном пакете на одном из столов. По вискам тянутся тонкие запёкшиеся струйки. Картина эта пугает и не только меня. Глаза у Хозяина Монастыря (и так красные от утренних бесед) наливаются ещё больше. Зрачки дрожат. Он смотрит на некогда послушницу и всегда сестру. И наблюдает, к чему её привёл.
Помнится, ты называл Монастырь обителью красоты и сладкого порока, а не сумасшедшим домом или экспериментаторской, утверждаю я, склоняясь над мужским плечом.
Отныне будет так. Я стою подле и, нависая то слева, то справа, заверяю в угодной себе истине. И Хозяин Монастыря будет слушаться, ощущая себя вечно виноватым
Ян согласно кивает и садится на кушетку рядом с буйной. Сибирия не читает молитвы и не складывает их руками она смотрит на нас, но совершенно безучастно. Смотрит и о чём-то помышляет. Хозяин Монастыря гладит её по выточенным скулам успокаивает, тешит; наклоняется и целует в щёку, после чего отстраняется и созерцает блаженное лицо. Приступ хаоса отпускает женское тело, но не покидает вовсе взгляд её всё ещё искажен, безумен: в глазах читается отстранённость от мира реального.
Я сажусь подле и беру женщину за руки. Она улыбается мне страшно: алыми дёснами наружу. Улыбается и вдруг с придыханием смеётся. Вижу в её широких зрачках тлеющий в танце уголь и саму себя; вижу понимаю посыл. Сибирия смеётся. Мы готовы взвыть. Сибирия смеётся и тогда Ян, прихватывая с соседней кушетки подушку, наваливается на сестру и удерживает её весом собственного тела. Целует безумную в подставленный висок и следом накрывает. Я глажу её руки, но на самом деле держу не позволяю им разрезать воздух, не позволяю схватиться за него и за жизнь. Сибирия гудит в подушку: мычит, плачет, смеётся всё вместе. Как вдруг замолкает.
Хозяин Монастыря открывает лицо задохнувшейся.
Я не верю, что это мы.
Проклинаю место и людей на старом наречии и незамедлительно покидаю стены лазарета. Ругаюсь на охрану подле выхода из Монастыря и они, заслышав незнакомые слоги, добродушно распахивают двери.
Меня встречает сад его жалкое подобие. Жалкая сколоченная лавка под сухой кроной.
Прости, не могу удержаться, обращаюсь в воздух, к Гелиосу и вызволяю припрятанную сигарету. Не сердись: теперь я делаю вещи и хуже.
Наполняю лёгкие дымом и медленно выдыхаю. Это обман. Помогают не сладкие ароматы, а размеренность дыхания. Не предмет ингаляции, а процесс.
Я всё ещё не могу проснуться?
К компании прибивается Хозяин Монастыря. Прикуривает от меня и, выпуская облако дыма вровень с танцующим на горизонте облаком пыли, докучает вопросом:
И как мы до этого дошли?
Он не ошибся, когда увёл меня отсюда. Ты портишь людей.
Я позволяю их порокам обнажиться. Признать грех равно встать на путь его исправления.
В эфемерном идеале, скалюсь я. По факту портишь. Сколько бы дряни мы с тобой здесь наделали? О! может, ещё успеем! Этого ты хотел?
Думаю, нет.
Ветер обдаёт тёплым воздухом и поднимает воспоминания о резиденции.
Хочу убраться отсюда, признаюсь я.
Но ты остаёшься? неуверенно спрашивает мужчина.
Слушай, Ян, прикидываю и затягиваюсь, ты меня не только вдовой, но и бездомной сделал. Да, пожалуй, сегодня ты спишь на диване.
Это ещё почему?
Хочешь сказать, я сплю на диване? Или, может, как в старые добрые мне подселиться к парочке малосообразительных дев и вечерами делиться секретами и расчёсывать друг другу волосы? У меня имеется про запас несколько тайн нынешних божков
Комната и кровать твои, спокойно отступает Ян.
Бог
Они переступили черту.
Наблюдаю за ними через окно: содрогаются над содрогающимся телом, а следом отнимают от лица подушку и взирают в широко-распахнутые глаза женщины. Я лишил её здравого ума не для того, чтобы её лишили жизни здравые люди.
Смотрю на них и вспоминаю день торгов: неопытная и колыхающаяся в хозяйских объятиях девочка. Она выглядывает из-под защищающего её крыла и не ведает, что спустя недели распахнёт свои. Спустя месяцы она объявится пантеону и заставит его истинно поклониться богине. Спустя годы заслужит уважение и место среди управляющих. Она приубавит людскую веру и подвигнет воскрешение иной.
Но пока она уклончиво взирает на подоспевших к выступлению Богов. Хозяин Монастыря горделиво касается обвитого тканью девичьего плеча и о чём-то рассказывает; опосля выходит на сцену. Раскосая музыка надрывающихся музыкантов захлёбывается в пьяных аплодисментах. Их перебивают бокалы. В воздухе танцуют дурман и свет сымпровизированных софитов. Величественное шоу становится пародийным выступлением, красота привезённых с окружающих земель дев очерняется под нескладные речи. Всё это похоже на глупую игру.