Ну? Кого приглядел? поинтересовался Захар Матвеевич, едва дождавшись, когда сын закроет за собой дверь.
Артамон хотел объявить, что не только приглядел, но уже и сделал предложение, но что-то в отцовском лице его остановило. Захар Матвеевич был, конечно, не из тех, кто в гневе способен попотчевать взрослого сына жезлом железным, но все-таки раздражать его сверх меры не следовало.
Это какого же Горяинова дочь? спросил старик, услышав ответ. Не того, который в пятом году в Вологде губернатором сидел?
Так точно.
А Вера Алексеевна это которая будет? У него, помню, их что-то было бессчетно
Кроме Веры Алексеевны, сдержанно ответил Артамон, еще три младших.
И все не замужем?
Так точно.
Ну, брось, заладил, я тебе не генерал. Сколько же ей лет?
Артамон не отрываясь смотрел в пол.
Стало быть, берешь за себя бесприданницу, да еще и старую девку? Я что-то не пойму, ты шутить этак изволишь или что?
Захар Матвеевич, тяжело ступая, прошел туда-сюда по комнате.
Тяжело быть старшим, Артамон. Велика ноша, и заботы много. Я-то думал, выйдешь в отставку, тогда, Бог даст, женишься, имение поднимешь а ты что задумал? Ведь Горяинов за ней и десятка душ не даст.
Вот если Саша
Ты на Сашу-то не кивай, взял моду. Ты старший, а не Саша. Чем жить будете с женой, подумал?
Коли доходов с имения мало, так, я полагаю, на жалованье.
Тебе жалованья одному-то не хватает. Кому я по весне тысячу рублев посылал?
Положим, мне посылали, только
То-то «только». Тут, брат, хоть положь, хоть поставь, выходит одно: ума еще не нажил, чтоб себя содержать, а уж хочешь семью кормить. На шею ты мне с ней сядешь, вот что. На Катю погляди какую блестящую партию сделала. Саша, даст Бог, женится не пропадет. А ты людей смешишь. Ну, ступай, не серди меня, ступай к крестной, она соскучилась. Ты против моей воли не пойдешь, я знаю.
Не пойду, а все-таки Если не будет вашего благословения на мой брак с Верой Алексеевной, я тогда вовсе не женюсь.
Ну и не женись, больно надо тоже киевский игумен выискался. Ну, ступай, ступай, полно о том, поговорили и кончено. Я тебя рад видеть, только глупостей не ври.
Артамон коротко поклонился, вышел, звякнув шпорами, осторожно притворил за собой дверь. Отец, вернувшись в кресло, усмехнулся: в коридоре шаги по скрипучим половицам послышались не сразу. Сын стоял перед дверью, раздумывал ушел наконец. «Это надо же, в такую даль скакать с этакими новостями. Удосужил, голубчик, удосужил» Он вдруг вспомнил, как много лет назад Артюша, ребенок, после строгого внушения за упрямство и драку с младшими, пожаловался: «Папенька! Сашу и Татю (так звали сестру Катю) любить нужно, потому что они маленькие, вас потому что вы старше, а меня-то кто же полюбит?» И такая неподдельная обида звучала в хриплом от слез детском голосе, что отец задумался: «Надо же, от земли не видать, а чувствует прямо как большой».
Захар Матвеевич отогнал непрошеную мысль: «Алексашке бы старшим родиться Эх, удосужила меня Лизавета-покойница, прости Господи, родила как в себя вылила. Не в нашу породу. И сама была упряма, как» Захар Матвеевич так и не договорил про себя, как кто была упряма покойница жена. Старику словно не хотелось признавать, что и упрямство, и взбалмошность, и нерассуждающая доброта были его, исконно муравьевские. Елизавета Карловна обладала своеобразной холодной справедливостью, считала главной добродетелью умеренность и непоколебимо верила в благое воздействие наград и наказаний. Отец, который мог, по настроению, за один и тот же поступок и похвалить, и выдрать за уши, служил прибежищем детям, слегка смущенным этим механическим правосудием.
Артюша, впрочем, невзирая на внедряемое матерью благонравие, рос каким-то бешеным, и хохотал и плакал так, что слышно было на весь дом, ввязывался в самые сумасшедшие авантюры, словно желая выказаться любой ценой. И добро бы ввязывался один! Он увлекал с собой и спокойного Сашу, и даже Татю, вынуждая порой отца прибегать к крайней мере класть на видное место в классной комнате березовый веник и несколько дней подряд многозначительно указывать на него, приговаривая: «Вот будете еще шалить то-то!..» Отдавая сына в учение, Захар Матвеевич от «шалопая» больших успехов не ждал обоих братьев, к огромной досаде отца, вострые кузены в Москве прозвали «деревяшками». Не подростком даже, а юношей Артамон наконец выправился и начал выказывать некоторую сообразительность в науках. Старик надеялся, что теперь-то Артюшиному удальству найдется применение и с удовольствием признал, что дисциплина пошла ему на пользу. В войну тот был неоднократно награжден, служил адъютантом, неудовольствия начальства на себя не навлекал. Офицер из него вышел неожиданно дельный и строгий. В двадцать четыре года Артамон получил ротмистра во всяком случае, от других не отставал. А что влезал в долги так какой же гвардеец не желает жить на широкую ногу? Дело молодое, холостое и вполне извинительное