Не понимаешь, значит?! Голос особиста налился металлом, а глаза сузились и стали буровить Никиту. Предателей покрываешь! Мне все известно. Жидок твой, Бернштейн, мне все рассказал, капитан нехорошо оскалился. Жидки, они пугливые. Я его чуть прижал, и он все начистоту выложил, тебя не пожалел. А ты его покрываешь!
Насчет Семена он врет. Не такой это парень. Видать кто-то еще выслужиться захотел. Узнаю, шею сверну!
Все вы предатели! Обозлился на молчавшего Новоторова особист, вас всех на чистую воду надо вывести! Вы у меня по лагерям напляшетесь!
Тридцатые годы голодомора и страшная коса 3738 годов приучили людей бояться всякого начальства, особенно с малиновыми петлицами. Никита не представлял исключения. Помнил, как забрали предсельсовета, директора школы и еще нескольких сельчан. Приехали ночью на грузовиках с ярко зажженными фарами. В кожаных тужурках. С наганами. Злые не подходи! И разразилась ночная тишина рыданьями баб, плачем разбуженных малышей. А про арестованных с тех пор ни слуху, ни духу. Как в воду канули Но вот ведь, говорят, если труса к стене прижать, то и он отбиваться станет. А Никита трусом не был. И сегодня речь шла не только о его судьбе. Из двухсот с лишком бойцов больше половины, включая Семку Бернштейна, были из того злосчастного лагеря.
Значит, сволочь. на нас орденок заработать хочешь! Не выйдет. Мы еще потягаемся!
Ну вот что, Новоторов, некогда мне с тобой прохлаждаться. Иди, подумай. Не осознаешь пеняй на себя!
* * *Поздно вечером, когда подвыпивший особист возвращался от телефонисток, его в темноте двинули по затылку, сунули в рот кляп, набросили на голову мешок, одним словом, отработали на нем приемы взятия языка. Очнулся он в лесу.
Ну что, капитан, побеседуем? Значит, мало нашим бойцам было немецкой лагерной муки, теперь советскими им грозишь? Да, чтобы не забыть, политрук Федотов погиб при переправе, так что из списочного состава вычеркни.
Труп Федотова с разожжённым черепом валялся рядом.
А вы с товарищем капитаном поаккуратней, не всю лагерную науку на нем показывайте, обратился Новоторов к стоявшим рядом бойцам, лиц которых в темноте невозможно было разглядеть. Сами видите, здоровья он некрепкого. Но разъяснить что к чему, конечно, надо.
Пришел особист в себя под утро в своем блиндаже. Все тело нестерпимо болело. Помочился кровью. Однако, внешних следов не было. Кто бил не видел. Душила злоба от бессилия что-либо предпринять. Труп Федотова был серьезным предостережением. Да и рассказал в лесу на ночном допросе, который провел все тот же Семен Бернштейн, много такого, за что в органах по головке не погладят.
А Новоторов понял, что и с энкавэдешниками можно управляться они не всесильны.
Весна 1947-го
Что делать будем мужики?
В большой, недавно подновленной избе, у председателя колхоза «Вперед» собрались бригадиры, бухгалтер и предсельсовета. Два бригадира не так давно вернулось из армии, а трое, в том числе и председатель, вернулись раньше, комиссованные по ранениям. У всех фронтовиков на гимнастерках ордена, медали и красные и желтые ленточки, соответственно за легкие и тяжелые ранения. Председатель, Никита Артемьич Новоторов, крепкий сорокалетний мужик с серыми неулыбчивыми глазами, начал издалека: «Положение мужики у нас хреновое, сами знаете. Война прошлась по нашим местам взад-вперед несколько раз, целых изб почти не осталось, мужиков тоже раз, два и обчелся. В прошлом году был страшный недород, люди к муке черт-те что подмешивают, и этой смеси если до июля хватит, то считай повезло.» Он тяжело вздохнул и оглядел собравшихся.
Бригадиры помалкивали: ничего нового председатель пока не сказал, значит и им говорить еще рано. Однако, начало настораживало: не тот человек Никита, чтобы переливать из пустого в порожнее, что-то видно он из района привез, вот и старается их подготовить. Так оно и оказалось.
Так вот, был я в райкоме. Выступил секретарь, говорил о тяжелом продовольственном положении страны и о том, что район задолжал государству. Решение приняли долг вернуть, а план нынешнего года выполнить на 120 процентов. Вот так вот! Что делать будем, бригадиры?
Может Степаныч там с отчетами что-нибудь нахимичит? Робко спросил самый старый из бригадиров, семидесятилетний Прокоп Онуфриев.
И не думай даже об таком! Отозвался из угла Андрей Степанович Головкин, работавший бухгалтером с самого образования колхоза. За такие дела и раньше по головке не гладили, а теперь и подавно. На кого это я свою старуху оставлю, если посадят, на тебя, старого хрыча, что ли?