Мужчины нашего дома, зная друг друга, общались сдержанно, соблюдая дистанцию. Для решения личных вопросов фамильярно «по-соседски» не обращались. Конфликтов тоже не было, за редким исключением коммуналок, в которых иногда проживали по две профессорские семьи. Женщины же были более открыты и общительны, ходили друг к другу в гости, приглашали домой приятелей своих детей, часто занимали по очереди небольшие суммы денег на отдых, покупаемое ребенку пианино, какую-то мебель. Они знали каждого из нас, бабушки ещё сидели на дворовых скамьях, воспитывали советами и назиданиями, девушкам желали «женихов хороших и пятёрок в сессию».
В доме до сих пор существует детский сад, в который некоторые из наших школяров ходили. На первом этаже дома со стороны проспекта был большой обувной магазин, нас же, мальчишек, больше интересовало его крыльцо во дворе, куда привозили ящики с обувью. После распаковки эти ящики какое-то время лежали рядом с крыльцом, и мы могли для своих столярных поделок изъять из них несколько досочек, иногда и из редкого бука.
С годами обитатели дома менялись, появлялись новые. В квартире, где когда-то в 60-х жила семья индонезийского дипломата, а его дети учили нас незнакомой в ту пору игре в бадминтон с воланами из натуральных перьев, поселился солист оперы тогда Кировского театра бас В.М. Морозов («Петр I», «Маяковский» и др.). На пятом этаже после ремонта в квартиру въехал шахматист М.Е. Тайманов с очередной женой.
Ныне в доме живут новые люди, тоже по-своему «уважаемые». Надстроили мансарду, сквер во дворе, конечно, уничтожен, всё заасфальтировано под парковочные места главных членов их семей автомобилей.
Мы любили свой дом и его двор, радостно возвращались сюда из школы, потом из института, с работы, из командировок, из армии, с летнего отдыха. Мы выросли здесь, тут прошли юность и молодость, здесь родились наши дети. Тут мы простились с нашими дедами, кто-то потом и с родителями. Мы и близкие обитали в этом доме долгие годы, а он всё это время был, безусловно, нашей Обителью.
Завершая этот в чём-то немного грустный очерк, не могу не вспомнить самые пронзительные и памятные эпизоды той поры. На западной притенённой части дворового сквера когда-то для симметрии «воткнули» два прутика черемухи. Росли они быстро, превратились в деревья, сильно вытянутые вверх к скупым лучам солнца. В течение года в тёплое время они по этой причине болели, на листьях появлялись красные бугристые пятна и тля. Но каждый раз в начале мая происходило чудо. Чудо «нежного содрогания», извержение белоснежного пенного восторга. Волшебный запах черемухового цветения заполнял двор, проникал в открытые форточки и окна. Дом на эти пару дней затихал в какой-то истоме. Это был аромат первого судьбоносного слияния, аромат короткой сладостной вспышки, что способна зажечь костер, согревающий тебя до конца жизни.
В легких сандалиях
Ты прибежала ко мне
После ночного дождя.
Шёпот слов сладких,
Небрежно откинуты пряди со лба,
Жемчужные серьги дрожат.
И сердце вот-вот разорвётся
Запах черемухового цветения пронизан юностью, первыми ростками взрослого счастья, «нитями» малой родины. Наверное, у кого-то эту роль играли другие ароматы. У Рахманинова это была сирень, ветви которой скрывали его первые свидания с Верочкой Скалон. У кого-то «таяние» души наступает в пору цветения жасмина. Но, уверен, нет ничего пронзительнее сладостно-горьковатого аромата черёмухи он являет собой кратковременную вспышку таинства Весны Священной.
2.3. «В КРУГУ ДРУЗЕЙ И МУЗ».
СКВЕР НА КАМЕННООСТРОВСКОМ
Так называлась небольшая книжка о Приютинской усадьбе Олениных под Петербургом, где любили бывать и приятельски «поэтически балагурить» Пушкин, Гнедич, Крылов и многие выпускники ещё Царскосельского лицея тех лет. Решился под шапкой этого заголовка изложить разрозненные воспоминания о вольном игровом общении на прогулках наших школяров из ближайших домов по улице Рентгена и на Кировском проспекте. А местом роения этого уличного круга, его Гайд-парком или Масляным лугом был, безусловно, наш сад на Кировском между домами 25 и 27. Ныне это сквер Низами с установленным одноимённым памятником. И, сохраняя безусловное уважение к этому средневековому деятелю персидской словесности, праведнику и поборнику моногамии, пытаюсь представить, в какой части Гянджи был бы установлен, полученный подобным образом в дар, например, памятник гусляру и сказителю Садко современнику и в каком-то смысле коллеге Низами по поэтическому жанру? Неужели тоже на одном из центральных проспектов их культурной столицы? Для обывателя Петроградской, школяра тех лет, ныне выгуливающего в нашем саду внуков, фигура Низами имеет отношение к истории и духовной жизни Петербурга, этого конкретного сквера, да и к их жизни не более чем Старик Хоттабыч или Ходжа Насреддин. Почему бы тогда не Омар Хайям? Пусть и такой же «марсианин» на этом месте, тоже писавший на фарси. Хотя, оказалось, по нашему поводу следующее: