Чтобы понять, почему Витя на следующее утро и в последующие дни трясся и был сер, как тень, нужно знать о том, почему у Вероники такая странная фамилия. Дело в том, что когда Виктор впервые познакомился с этой дамой, она представилась как Гоцман. Вероника Гоцман. Две первые встречи между приглянувшимися друг другу молодыми людьми прошли в обстановке жаркого, я бы сказал, холерического секса. Но однажды во время перекура, лежа на спине и поглядывая в потолок, то есть ожидая, пока Вероника вернется из душа, Витя смахнул с тумбочки журнал «Лайфстрим» и стал поглядывать, накапливая энергию для нового эмоционального всплеска…
Двери уже раз десять били Викиного присного по ноге, но он с терпением партизана молчаливо сносил все муки. Вика, та уже начала терять терпение, но я хотел рассказать эту историю до конца. Еще никто не смел врываться в мою квартиру, гадить в ней и копаться в моем сейфе. И я очень хотел, чтобы Вика запомнила меня как мужчину, который держался даже достойнее того максимума, который она себе представляет.
— И в тот момент, когда он просматривал первую страницу журнала, он прочел: «Главный редактор, владелец журнала: Виктория Гоцман-Зеленовская». И сигарета выпала из губ Виктора. Он впал в панику и даже вскочил с кровати. Шествуя по комнате и слушая, как тугие струи воды хлещут по обнаженному телу Вероники, он вдруг вспомнил, что его так встревожило. Он знал Веронику Гоцман, но она оказалась еще и Зеленовской. Виктор знал, что однажды жизнь уже сталкивала его с человеком с этой фамилией, и его внутренние ассоциации подсказывали, что встреча та была не из приятных. И вот, наконец, когда Вероника появилась в комнате с полотенцем в руках, он вспомнил…
Не понимаю, почему звук грохающих по лестнице шагов до сих пор не вызвал никаких внутренних ассоциаций у Мухиной и ее придурков. Я бы на их месте уже давно свалил из дома. Наверное, в тот момент, когда Вероника Гоцман-Зеленовская вышла с полотенцем в руках из душа, Вика и поняла, что нужно сваливать. Но было поздно, потому что на площадке появились двое сержантов в бронежилетах, а я, окровавленный, сполз по двери на пол.
— Ах, сукин ты сын! — восхитилась Вика, терпеливо дожидаясь, пока сержант ОВО, надев наручники, сойдет с ее спины.
Потом было много милиции. Среди милицейских чинов мелькали люди в белых халатах. Кто-то из них измерял мое кровяное давление, которое не могло быть нормальным хотя бы потому, что стакана два крови я потерял, кто-то совал под нос аммиак, кто-то встремлял в вену иглу.
Крутые пацаны Мухиной были бледны, лица их были похожи на лица детей, которых застукали в чужом саду, говорили они тихо, с тремором в руках. Меня допрашивать никто не собирался, все и так было ясно.
Дом гудел. Соседи на площадки не выходили и наблюдали за событиями по экранам телевизоров, на которые были выведены видеокамеры в их дверных глазках. Но вскоре их один за другим стали выдергивать пацаны в штатском, так что через четверть часа на ногах был весь подъезд.
По несчастливому стечению обстоятельств люди Мухиной были вооружены, и, хотя и имели разрешение, на состав преступления это совершенно не влияло. И перестало иметь какое-либо значение вовсе, когда я вдруг вспомнил, как один из молодых людей — я указал на того, кто едва не удалил мне ребро, — сунул мне в нос ствол.
— Что из этого принадлежит вам? — спросил меня какой-то седой мужик с явными происками ревизии в глазах. Так, наверное, должен выглядеть следователь, — подумал я и ткнул слабеющим пальцем в пласт «битлов». — Скажите мне только одно — он цел?
Пластинка оказалась неповрежденной.
Мухина стояла с заведенными и скованными наручниками руками лицом к стене и беззвучно смеялась.