– Да чего они привязались ко мне, товарищ старшина? – отчаянно завопил дежурный по КПП.
– Тихо, тихо, все в порядке, все смеются. – Кацуба взял под руку Ивана Никаноровича и отвел его подальше от КПП.
– Ну, как сапожки? В размер? – спросил Кацуба.
– Как на меня, старшинка! Как на меня... Наталья-фельдшарица принесла, ноги заставила помыть, портяночки мне простирнула и только тогда дала. Надевай, говорит, Иван Никанорыч, старшина Кацуба тебе вот чего, говорит, передал... А потом, говорит, старшину этого надо в гости пригласить. Так что приходи. Мы тебя ждать будем. А то они быстро сносятся. – Иван Никанорович показал на сапоги.
– Приду, – просто сказал Кацуба. – Уложу спать своих гавриков и приду...
* * *
Играл патефон. Трясущимся голоском пела Эдит Утесова.
Наталья посуду мыла, пьяненький Иван Никанорович рассказывал Кацубе про свою неудачную жизнь.
– Вся закавыка в том, что я без сознания был... Ежели б мне в тот момент сознание, я бы ни за что не дал бы их оттяпать! – Иван Никанорович помахал своими культями. – Это что за мода такая – чуть что, ампутация! Ты вылечи! Ты же доктор на это!..
Кацуба молчал, курил. Наталья оскорбилась за медицину, грохнула сковородочку о рукомойник. Иван Никанорович понял.
– Ты, Наталья, свою обиду не показывай. Думаешь, без рук-то легко жить? Вот я и ищу виноватого.
Иван Никанорович не заплакал, а слезы сами, просто так, покатились у него по щекам.
– Это не доктор, Иван, а война виновата, – сказал Кацуба. – Доктор тебя жить оставил.
– Война вообще виновата, – не согласился Иван Никанорович. – А вот передо мной лично кто?
– И перед тобой лично. И перед Наташей. Перед каждым из нас в отдельности.
Иван Никанорович затряс головой и запричитал:
– Э-эх, рученьки мои, рученьки! Где вы, мои рученьки?! Играл бы я счас на баяне разные песни! А люди бы пели....
Наталья и Кацуба одновременно взглянули на Ивана Никаноровича.
– А ты что, раньше на баяне хорошо играл? – осторожно спросил Кацуба.
– Нет, – опустил голову Иван Никанорович. – Я на нем и совсем не умел.
Помолчал и вдруг спросил с сумасшедшей надеждой:
– Но ведь мог бы научиться, правда?
– Конечно, – быстро согласился Кацуба.
* * *
Глубокой ночью Наталья и Кацуба вышли из калитки Ивана Никаноровича и сразу же, метров через десять, остановились у другой калитки, которая вела в дом Натальи.
– Недалеко меня провожать, правда? – нервно спросила Наталья.
– Уж куда ближе, – буркнул Кацуба и посмотрел на часы.
– Послушай... – вдруг зло сказала Наталья. – Не смотри на часы! Умоляю тебя, не смотри на часы...
– Все в порядке, – растерянно сказал Кацуба.
– Что «в порядке»? Что ты мелешь? Какой «порядок»? У тебя, что ли, все в порядке? У Никанорыча? У твоих курсантиков?.. А может быть, у меня все в порядке? Может быть, у меня все в порядке, а я просто об этом не знаю?! А? – задыхаясь, проговорила Наталья.
– Успокойтесь, Наташа.
– Слушай, старшина! Да что же это, черт подери! Что я, с ума сошла?.. Слушай, останься со мной хоть немного... Я больше не могу так! Господи, да что я... Ну, до утра хоть останься. Ну, прости меня, прости, прости...
Она истерически целовала его сильные большие ладони, и он осторожно пытался высвободить то одну, то другую руку...
* * *
... Потом он лежал в ее постели, а она сидела по-турецки у него в ногах и курила, завернувшись в какое-то тряпье. В свете керосиновой лампы она казалась совсем еще девочкой, и непривычная нежность вливалась в душу Кацубы. Он вглядывался в ее белеющее лицо и вслушивался в ее глуховатый, спокойный, чуточку монотонный голос.
– ... Я уже еле ногами двигала. Он меня в самолет на руках внес. Последний самолет из Ленинграда. Мороз. Помнишь, какой мороз был в сорок втором? Истребители сопровождали нас до Тихвина.