Болтать будешь, как я, что слюна на язык принесет. Девки давать станут. Жена полюбит. Оформляйся, пока место не занято. В понедельник ехай на завод в Москву, расчет бери…
– Могут не отпустить, – солидно предположил Бабкин.
– Отпу-устят, кому ты, на хер, нужен!
3
Бабкину снилась женщина, Валда Граудиня, медсестра рижского дурдома, где Бабкин этим летом безуспешно лечился от заикания, обнимала его своими полными плавными руками и называла осень «бабское лето»…
– Во-овкя!.. Вовкя!..
Бабкин, не открытая глаз, привычно потянулся к полке, где за магнитофоном возле будильника лежали спрятанные от дочери очки. Рука его наткнулась на шершавую стену. Другой рукой Бабкин по-слепому стал нашаривать деревянный заборчик детской кроватки, чтобы проверить, сухая ли Танька, но вместо дочери рука его нащупала пустоту.
Бабкин открыл глаза: с обитого фанерой потолка свисала голая лампочка. За лампочкой в углу под иконой мерцала лампадка. Бабкин вспомнил, что он церковный истопник.
В комнату всунулась Вера Ивановна.
– Спишь? Все царство небесное проспишь! Одеись. В алтаре всю ночь огонь горел. Тебя будить не стала, храм сама подтопила, глянь в окно: в алтаре огонек шевелится. Как не спалилось-то?.. Потекло бы на престол, на покрывало, в алтаре пол деревянный.
Бабкин поискал очки, очков не было. Он нагнулся: может, на полу? Очки от резкого нагиба съехали со лба на нос, жнь прояснилась.
Из пасти растворомешалки торчал черенок лопаты. Бабкин покачал его. Лопата не поддавалась.
– Захватился цемент, влагу натянул, – проворчала Вера Ивановна, открывая церковь. – Вот такие работнички у Господа Бога.
Бабкин шагнул внутрь, но это была еще не церковь. По стенам тамбура стояли лавки, под лавками несколько колоколов, в углу мутный полупрозрачный мешок с надписью «Мочевина», доверху наполненный бурыми свечными огарками, похожими на креветок.
– Старая чума… – ворчала Вера Ивановна, не совладав со следующим замком. – Ну-ка покрути.
Бабкин открыл замок, пропустил вперед старосту и вошел сам.
Две недели Бабкин числился истопником, а в самой церкви ни разу еще не был: на буднях церковь закрыта, а в выходные постеснялся зайти – в угле весь, грязный, потный…
Вера Ивановна шмыгнула направо в угол, где стоял большой сундук, над сундуком висела грамота: «Дана Князевой Вере Ивановне, старосте Покровской церкви села Алешкина Московской области, в благословение за труды во славу святой церкви…* Вера Ивановна присела на сундук, подперла голову рукой.
– А зачем мы сюда пришли, не помнишь?. Бабкин пожал плечами.
– Откуда это? – Он кивнул на грамоту.
– Кагор надо проверить, вот что, – Вера Ивановна открыла сундук. – Вызвал меня в Москву митрополит, думала, может, денег даст. Нет – дал грамоту.
Над царскими вратами ближайшего к сундуку алтаря среди икон Бабкин узнал «Тайную вечерю» Леонардо да Винчи.
– Это н-не икона.
За спиной хлопнула крышка сундука.
– Пальцем не тычь. А то я не знаю. Картинка. Тут много икон поъято. Какие раньше за вином ушли от позапрошлого батюшки, прости его душу грешную; какие в этом годе лихоманы уворовали. Собаку привели, собака понюхала, а что толку? Батюшка наш и не печалится особо. Новых, говорит, икон ребята нарисуют, богомазы, лучше старых. Чем болтать, иди огонь туши.
Бабкин с опаской шагнул на забранный ковровой дорожкой амвон центрального алтаря и толкнул указанную старостой дверь.
– Ты точно крещеный? – заволновалась Вера Ивановна.
– Точно, – сомневаясь, кивнул Бабкин.
Он шагнул в алтарь. Сердце застучало, хотя школы и вечернего института Бабкин знал, что Бога практически нет.
Иисус Христос, нарисованный на матовом стекле в полный рост, в белом хитоне, раскинув руки, внимательно следил за действиями Бабкина.