Сообщение было убийственным. Ведь Сталин в августе сам побывал на фронте, на Можайской линии обороны, встречался с бойцами и командирами, разговаривал с ними, наполняясь уверенностью, что на этот раз рубежи заняты своевременно и обороняться будут самоотверженно. Так говорили красноармейцы, так говорили сержанты, так говорили лейтенанты, капитаны, комиссары все, с кем успел побеседовать он либо на небольших собраниях, либо лично.
Сталин понимал, что они, эти рядовые труженики войны, выполнили свой долг, выполнили своё обещание, данное ему как Верховному главнокомандующему. И теперь сражаются в окружении, погибая лишь только потому, что кто-то из старших военачальников прошляпил готовящийся удар немцев.
Вот так Страна напрягает все свои силы, страна обучает, экипирует, вооружает всё новых и новых защитников Отечества, формируя из них части и соединения, и в эшелонах, летящих со скоростью курьерских поездов, направляет на фронт.
Но враг прорывается, враг отрезает их от своих войск, берёт в плотное кольцо и обрушивает тонны металла с воздуха, где у него полное превосходство вследствие предательства, расстреливает из артиллерийских систем, в том числе и из наших, советских, свезённых в канун войны генералом армии Павловым в летние лагеря и брошенных там с достаточным количеством боеприпасов, но без средств тяги
Поскрёбышев доложил, что Конев у телефона, и произошёл резкий разговор, в заключение которого Сталин предупредил командующего об особой ответственности за происшедшее, за совершённые им грубейшие ошибки он не назвал их иначе, чем ошибками, и приказал:
Информируйте меня через каждые два часа, а если нужно, то и ещё чаще.
Но следующая ошеломляющая информация пришла не от Конева, который не информировал, потому что связь с ним вскоре была потеряна. Сообщение пришло из штаба Московского военного округа о том, что 5 октября в 17:30 танки противника взяли Юхнов и продолжили стремительное движение на Подольск.
Если мы сегодня откроем интернет, чтобы узнать, далеко ли до Юхнова и какое время требуется, чтобы доехать от этого города до Москвы, то прочтём: «Расстояние Юхнов Москва по трассе составляет 210 км, а по прямой 189 км. Расчётное время преодоления расстояния между городами Юхнов и Москва на машине составляет 2 ч. 50 мин.».
Два часа пятьдесят минут. Вдумайтесь! Менее трёх часов до Москвы. Ну хорошо, допустим, танковые колонны идут с меньшей скоростью, чем автомобили, особенно следующие не в колонне, но и тогда, если взять даже скорость 2025 километров в час, получится, что ходу до Москвы 810 часов. Именно 810 часов, если не встанут на пути танковых колонн, идущих в походном порядке, наши части. А наших войск на том направлении не было. Всё, всё, всё, что удалось собрать для создания предпосылок к перелому в ходе боевых действий на Московском направлении, находилось в распоряжении командующих Западным и Резервным фронтами. Но прорыв обороны Западного фронта был настолько сильным, что поставил в безвыходное, критическое положение и Резервный фронт.
Это была катастрофа, страшная катастрофа, и, чтобы перенести её, чтобы восстановить положение в такой обстановке, нужны были не только сила воли, личная распорядительность, личное мужество, но и талант полководца.
Маршал авиации Голованов, в начале октября 1941 года ещё полковник, командир 81-й авиационной дивизии дальнего действия, вспоминал в мемуарах:
«Как-то в октябре, вызванный в Ставку, я застал Сталина в комнате одного. Он сидел на стуле, что было необычно, на столе стояла нетронутая остывшая еда. Сталин молчал. В том, что он слышал и видел, как я вошёл, сомнений не было, напоминать о себе я счёл бестактным. Мелькнула мысль: что-то случилось, страшное, непоправимое, но что? Таким Сталина мне видеть не доводилось. Тишина давила.
У нас большая беда, большое горе, услышал я наконец тихий, но чёткий голос Сталина. Немец прорвал оборону под Вязьмой, окружено шестнадцать наших дивизий.
После некоторой паузы, то ли спрашивая меня, то ли обращаясь к себе, Сталин так же тихо сказал:
Что будем делать? Что будем делать?!
Видимо, происшедшее ошеломило его.
Потом он поднял голову, посмотрел на меня. Никогда ни прежде, ни после этого мне не приходилось видеть человеческого лица с выражением такой страшной душевной муки. Мы встречались с ним и разговаривали не более двух дней тому назад, но за эти два дня он сильно осунулся.