Кисть нащупывавшей что-то руки тоже превратилась в руку призрака. Зато сковывавшая демонов сеть наполовину расползлась, да и сами они, благодаря едва заметным мазкам и заново положенным теням, казалось, по-хозяйски расправили члены и взирали на своего пленителя уже не со страхом, но со злобой. В отредактированном варианте картины цепь вокруг руки Гильдмирта выглядела скорее наручниками для него самого, чем оковами для кого-то другого.
– О мое сокровище, куколка моя! Кто же это тебя так? – продолжал расточать соболезнования Спаалг. Голос его был сладок, как мед, аж скулы сводило. Кончики двух бахромчатых выростов на щупальцах демона, едва заметно дрожа, сочувственно поглаживали обросшие мшистыми бакенбардами щеки Пирата.
Ярость пронзила меня, точно меч. Наблюдая, как Спаалг паразитирует на своей благородной добыче, смакует ее отчаяние, я очнулся от первого потрясения и осознал, что гнусный демон оскверняет не только душу Гильдмирта, но и мою собственную. Оглядевшись, я увидел множество лиц Пирата, измученно глядевших на меня со стен сквозь маски разрушения и упадка. Целая галерея исправленных и дополненных морем Демонов портретов Гильдмирта окружала нас хороводом глумливых усмешек. Когда-то он и впрямь был заносчив и высокомерен – об этом яснее всяких слов говорили сами размеры картин и их роскошные рамы. Но прямизна спины и несгибаемость плеч теперь, когда враги, окружив его со всех сторон, пытались сломить его дух, более чем искупала прежние грехи. На протяжении всей пытки он неотрывно смотрел чудовищу в единственный глаз, явно намереваясь стоически сносить все, что выпадет на его долю, до самой смерти или до освобождения.
Да! Надежда на освобождение все еще не покинула его, несмотря на бушевавший вокруг многовековой хоровод кошмаров, стремившийся стереть из его памяти тот крошечный отрезок независимого существования, который заключал в себе все, чем он был однажды и чем вознамерился оставаться до конца своих дней. Это было слишком. Чаша моего терпения переполнилась. Как только Спаалг заговорил опять, я рявкнул:
– Замолкни! – Среди моего нового снаряжения был боевой топор. Я выхватил его из-за пояса не для того, чтобы метнуть, скорее, просто повинуясь душевному порыву. – Ты, червяк пероногий, – прошипел я. – Неужели твоя головенка так мала, что ее окружности не хватает, чтобы вместить простую истину? Тело человека уничтожить легко, но его волю, то, что таят в себе сердце его и разум, убить еще труднее, чем призрака. Ибо мы иестьпризраки. Верь мне, Пират. – И я повернулся, чтобы взглянуть в лицо бесстрастного пленника рухнувших амбиций. – Ты знаешь, что я говорю правду. Ты, влачащий бремя рабства в этом лишенном солнечного света мире, истосковавшийся по родине и пресытившийся этой клоакой вселенной, остаешься ничуть не менее настоящим человеком, чем любой, кто сейчас дышит вольным воздухом верхнего мира. Ибо кто мы все, как не облачка страстей и фантазий: дунь – и развеются без следа! Что такое человек в сущности своей, как не призрачное«хочу»,запертое навечно в наспех сложенных постройках собственных несовершенных деяний, без конца скитающееся в лабиринтахосуществленного?
Пират не отвечал. Но устремленный на меня взгляд его широко распахнутых глаз цвета боли яснее слов говорил, как много знает он о том, что я пытался ему сказать, – так много, что я и не догадываюсь и, надеюсь, никогда не догадаюсь. И я вдруг почувствовал себя дураком, бессильным облегчить его страдания. Тут только я заметил, что, оказывается, на протяжении всей своей пламенной речи потрясал зажатым в руке топором, который и сейчас еще поднимал высоко в воздух.