Какое алиби? устало спросила она. Объясняющее, почему ты отсутствовал, когда все заболели?
Именно, ответил Зоткин.
Не все отсутствуют по болезни. Кое-кто отсутствует и по здоровью: Виктор Зоткин не заказывает себе изюма с косточками и разговаривает с мужчинами, как с женщинами, но с женщинами Зоткин предпочитает лежать не на людях.
С мужчинами Виктор избыточно задумчив: они у него что-то спрашивают, и Зоткин отвечает им не лучше, чем когда он один. Не возвращая из ссылки свою бедовую принципиальность.
Солнце сейчас не проглядывает целыми неделями, шептал Зоткину закоренелый адепт культа финикийской Астарты Семен «Марафет» Белковский, а ты все в солнечных очках. Обычно ты в очках без стекол, но теперь иное. Они тебе не мешают?
Ничуть, ответил Зоткин.
Сбрось их, Витя. Как пакетик с дрянью больше увидишь. Дальше пойдешь.
Я не могу их сбросить, сказал Зоткин. Если я их сброшу, я не то что больше я вообще ничего не увижу.
А ты хотя бы пытался?
Я не идиот, чтобы пытаться сбросить глаза.
Глаза? удивился Семен «Марафет»
Глаза. Они у меня карие. И очень большие.
При мутном мерцании рассвета вводится в обиход безжалостный пресс выравнивающих технологий по слежению за каскадами нарко-улавливаний в разнузданном хаосе поверженных устоев, и Виктор Зоткин цепляет, не подслушивая
По одному и тому же поводу, напоминала ему Людмила Голицына, я слышала от тебя и твердое мужское «Нет», и не менее твердое «Да»: обнаженным женщинам на календарях, вероятно, не очень приятно, когда на них пялятся иноки, но мне мне хочется чего-то такого
Большого? спросил Зоткин.
Скорее, телесного.
Тело это храм. У многих он построен в непроходимом лесу. Данное замечание не имеет отношения к Алисе после того, как она стала женщиной: ее зонт не был рваным. Он просто был без материи плохая сталь, ручка-череп, голые спицы с остатками взглядов бессильных рабов Таньцзиня. Но она его все равно раскрывала.
Чеширский кот и в самом деле пошел на шапки для зимнего шоу дрессированных крыс, а этот ваш зонт Это память?
Какой там Она застонала, расплакалась. Это не память это все, чего я достойна!
Не плачь, дорогая, не надо плакать: какие-то капли он все же задержит; я разделяю твою зависть к умеющим зачать тишину, но рана не затягивается, зима приходит, и в глазу у Алисы замерзает слеза.
Ладожскому озеру, наверное, больно, когда оно покрывается льдами. Фролову тесно в узких рамках семейного кодекса. Алису бесполезно уламывать стать чуть более земной.
На кладбище тихо лишь над землей. Применяя Инперсональный опросник Тимоти Лири, агенты ФБР выводят на чистую воду многих его сподвижников отколупнув слезу, Алиса опустила ее в рот.
Раскусила и чувствует: соленая. А соленого ей нельзя. И она снова заплакала. О невозможности найти свой метод борьбы с самоуверенной правдой и о жестоко повторяющихся ночах, оставляющий ее наедине лишь с собой; у нее в глазу вновь замерзла слеза, но она ее уже не трогала. Так пошла: со слезой во глазу. Видит лишь наполовину и поэтому идет не ровно, слегка пританцовывая. Приглядываясь к ней, прохожие завистливо улыбаются.
Хорошо же ей, думают они, нам бы ее настроение: глаз лукаво прищурен, идет пританцовывая.
Мы безумны ради Христа, а вы мудры во Христе. Вы не ждете предсказаний от помойного чана, стоящего под одиноким дубом Зевса в Додоне, но все приходит в упадок, безотрадность мыслей бьет по ногам; Виктор Зоткин отчетливо помнит, что в этом доме было шестнадцать этажей: девятнадцатого марта 2000 года он проходил по Пролетарскому проспекту и, остановившись возле этого дома, пересчитал количество этажей осталось всего тринадцать. Целых три ушло под землю. Живет ли на них кто-нибудь и сейчас, Зоткин не знает, но если и живет, то вдалеке от привычки подвесить грозовые облака на бельевой веревке, и высушить их на пространстве балкона насухо. Но секс навсегда. Смерть ничем не упредишь.
Виктор Зоткин уже совершил свое странствие под Козельск; одобрительно причмокивая губами нервный тик он все еще смотрит с Людмилой Голицыной на ночную столицу.
Людмила стоит у окна. Крестится на луну. За ее спиной ненавязчиво играет диск Горана Бреговича.
Как же прекрасен наш город, сказала она, зимней ночью он сам на себя не похож: на крышах лишь снег, а не самоубийцы, в заснувших деревьях какая-то вечная стать, сказочные блики фонарей на