«Улица собак легкого поведения»
Петр Альшевский
© Петр Альшевский, 2021
« ворочая камни, я наваливал их на себя
царапал ногтями невнятные послания».
«Что это будет, пан Аль?».
«Дзэн, милая».
«Дзэн?».
«Точнее не скажешь. Ветер, пули дзэн.
Обрывы, болота в путь».
«Да Возьмешь меня с собой?».
«Конечно. Но вернуться уже не получится».
1
Если бы не она, я бы страдал от своей заменимости каждым, кто только родился, чтобы жить, умирая, без горьких воспоминаний о прозрачных именах утонувших индейских рек. Если бы не она, я бы насвистывал мелодию, угоняющую меня в рабство нескончаемой ночи, предстающей нежным рассветом лишь сложившим буйные головы в неравной сече с вечно голодной тоской. Если бы не она, я бы снова сжигал мосты, позволяющие надеяться хотя бы на что-нибудь, кроме одушевленных ухабов безвозвратной дороги вперед. Если бы не она, я бы растаял в языческой лаве отречения от всего, включая даже обычно добрых ко мне идолов, мнимо заключенных под присмотр каменных изваяний неба. Если бы не она
А ее-то как раз и не было.
Ее не случилось, я глохну от свиста в легких, но где-то далеко от нас, на священных донских просторах
Не умея одновременно вершить никакие, даже наипростейшие, две вещи, ясноглазый Паша недвижимо сидит в плетеном кресле на покатом берегу мутного Дона. В нем заложен немалый соглашательский потенциал.
Я еще не завершил своей психоделической одиссеи, Над-Пред-Елена внимательно смотрит, встает ли у меня на другую; направленный на высшее Паша не умеет одновременно ни лежать, ни спать; ни стоять, ни есть и он не спит и не ест: он сидит в плетеном кресле на покатом берегу мутного Дона. Сидит и ничего больше не делает.
Не думает, не говорит и не помнит, однако и не умирает, ведь когда Паша сидит в плетеном кресле он в силах только сидеть мне нечем обезглавить устоявшиеся здесь заблуждения, но умирание также является действием, а совершать одновременно сразу два действия Паше не суждено. И он сидит на покатом берегу мутного Дона, не умирая.
По Дону ходят неуправляемые байдарки, из мягкой земли бесхитростно торчат указателями смерти отполированные ветром берцовые кости; вселяющий мужество Паша всего этого не замечает.
От того, что не видит. Не видит ничего не видит и собирающихся вокруг его застывшей плоти неместных всадников.
Лошади соскакивают со своих теней и пронзительно смотрят на ясноглазового Пашу, недвижимо сидящего в плетеном кресле на покатом берегу мутного Дона. Они восхищаются.
Погодой, песком на копытах и белым значением черной мессы родного края. И, разумеется, Пашей.
Царствующим дитем незаконнорожденного космоса.
«Ну, зачем мы живем на земле, ведь на небе достаточно места?»: заторможено напевая, это с претензией вопрошает, неприкаянный дух интернационалиста-утописта Джорджио Симеониса. Нечасто обращающийся за помощью к разуму. Выходящий в мир без настроения прийтись там ко двору. Его биография не отягощена кражами младенцев, и ему не выйти из стыка со стремлением к получению удовольствия; не сотрудничающий с ним ди-джей Алексей Таванеев курит в Москве: на Ленинском проспекте.
Еще две затяжки и внутрь; около больницы было немноголюдно, но никому не улыбающаяся девушка, по-видимому, из пациентов, все же была. По неведомым Таванееву причинам она посмотрела на него стойко подкрашенным взглядом пока еще не скальпированными глазами и сделала твердый шаг на сближение.
Вы кого-нибудь навещаете или сами нездоровы? спросила она.
Нездоров будет вернее. Алексей Таванеев относительно некстати для себя вспомнил о китайском театре, где все женские роли некогда исполняли мужчины, и женщины приходили на эти спектакли, чтобы поучиться у них женственности и такту. Я, девушка, нездоров, но еще полноценен. Но скоро все будет наоборот здоров, но полноценность меня уже покинет.
Проведя избавленной от мозолей ладонью по заметно украшающим ее голову волосам, она улыбнулась. Ди-джею Таванееву. Сама.
И кто же посмел тебя заразить? поинтересовалась она.
Опять эти уловки. Несвоевременное вытягивание губ. Подтягивание юбки. I feel alive? Нет бросьте пустое легкий на безумные чувства Алексей Таванеев знает о разноплановости предназначения женщины. С одной из них он виделся только в июне: летом она была не менее страшной, чем зимой, но в июне очень жарко и, встречаясь с ней, Таванеев испытывал приятный холод особенности ее незавидной внешности пробирали Алексея Таванеева до самых костей, и, когда ему доводилось слышать, что женщина способна лишь согревать, он снисходительно усмехался: женщина способна на большее, из-за женщины он на операцию и ложится.