Да, иду я, иду, Лизка еще раз оглянулась на швартующиеся неподалеку лодки и поспешила к Конюхову.
Я тебя сначала в «Доме крестьянина» определю на постой, чтобы знала где ночевать. Потом отведу, где учиться будешь, проговорил Григорий.
А вы куда? Уйдете? встревожилась Лизка.
Он взглянул на женщину и снисходительно улыбнулся. Его одновременно забавляла и раздражала ее какая-то детская боязнь остаться одной в городе. В который уж раз за последнее время та проявляла беспокойство, и каждый раз ему приходилось ее как-то успокаивать.
Да, не трясись ты, дурёха. Отведу, чтобы знала и приведу обратно. А мы с Трифоном будем жить там же. Только на первом этаже, соврал он.
Жить в «Доме приезжих», или как стали с недавних пор называть, в «Доме крестьянина», Конюхов не собирался. Ретьякова, конечно же, там же, где и Лизку определит, а вот сам с запиской от зазнобы с Нижней Тойги к ее дядьке хотел на постой податься.
Он повертел головой и, увидев, то, что искал, указал рукой на стоящее вдалеке и заметно выделяющее на фоне береговых складов и пакгаузов красивое кирпичное здание.
Вон там учиться будешь. «Домом труда», кабыть, нынче обзывается. Или даже дворцом величают. У попов эти хоромы экспо эспорпи
Экспроприировали, помогла Лизка.
Ага. Сведу туда тебя. Но чуть позже, Григорий поправил фуражку и, подхватив у Лизки знакомый ему чемодан, шагнул вперед. Давай за мной. Тут через склады быстрее дойдем, не оглядываясь, бросил он.
Гавзова двинулась следом. Трифон же немного приотстал, пытаясь справиться с неудобным свертком.
Из-за ближнего склада, постоянно оглядываясь, появился небольшого роста старик. Поравнявшись с Трифоном, он едва с ним не столкнулся. Стянув с головы тюбетейку, тот представился, заметно выделяя букву о:
Кривошеин. Демьян Пантелеевич.
Трифон, ответил Ретьяков.
Прошу прощения-с, товарищ, не заметил, извинился старик.
Да, что ты отец, извиняешься, проговорил Трифон и, неудержав, выронив из рук большой сверток. Это мы идем, ничего не видим. Сами виноваты, Ретьяков наклонился к земле и стал поднимать упавшую поклажу.
Не обеднела еще деревня добрыми людьми, проговорил Кривошеин. Не то у нас в городе.
Всяко бывает. В деревнях тоже не ангелы живут, Трифон поднял сверток и устремился за ушедшими вперед земляками.
Прибавил шагу и Кривошеин.
Никак прясницу17 везешь, мил человек? не отставая, спросил он. Коли продавать, так я бы помог. У меня на рынке, тут, сразу за Театральной, знакомый торгует. Он много чего купить может.
Трифон так резко остановился, что Демьян еле успел от него отвернуть. А вот от свертка увернуться не смог, и тот опять оказался на земле.
Ну, что ты только и произнес Ретьяков, повернувшись к Кривошеину.
Он про себя выругался, а вслух раздраженно добавил:
Все то тебе скажи! А кто ты таков, чтобы я с тобой говорил? Я от своих и так отстал.
Ему очень хотелось сказать, что дед прав. И что прясницу на продажу прихватил, а кому продать не знает. Стоять на рынке же не может все-таки при милицейской должности теперь. А тут и покупателя искать не нужно. Но сказал совсем не то, что хотел бы.
Да, я чего, я ничего, было видно, старик совсем не обиделся. Я до вечера на рынке буду. Так что, если надумаешь, найдешь меня легко. В городе то, вижу, что не бывал. С Виноградова на Театральную или Поморскую свернешь. Нет не Театральную. На Володарского. Так нынче Театральная зовется. Ну, а там рынок увидишь. Демьяна Кривошеина, то есть меня, спросишь. Всяк покажет. Ну, если один не укажет, другого спросишь, он посмотрел по сторонам и пошел к стоявшей неподалеку лоточнице.
Не прошло и двух часов, как Ретьяков, предупредив Конюхова, отправился на поиски старика. О том, чтобы продать прялку или обменять ее на товар, разрешение у Григория он спросил еще в деревне. Но не только затем ему нужно было на архангельский базар. Уж много лет в город выбраться собирался, да возможности никак не было. От отца осталось несколько николаевских золотых червонцев вот их-то и хотел он обменять на что-то существенное. В деревне в последние годы на деньги-то ничего нужного было не купить, а тут не нынешние деньги, а золотые червонцы одна тысяча восемьсот девяносто пятого года выпуска. От того, что они на наземе спрятаны, толку никакого в хозяйстве не было. Ни пахать они не помощники, ни сеять. О деньгах Трифон, конечно же, никому не говорил. Понимал, что, если узнает кто, то неприятностей не избежать. Потому как объяснить, откуда они у него, вряд ли смог. А оказались они у Ретьяковых необычным, если не сказать, не законным путем. Порфирий Федорович, отец его, перед смертью все, что, когда-то досталось в четырнадцатом году от грабителей, сыну отдал. А прясницу Трифону нужна была лишь, чтобы скрыть основной свой замысел.