Твой что-ли? осведомился бородач у отца, когда я подошёл к бригаде впритык.
Да, ответил папа, не посмотрев на меня и продолжив обсуждать какую-то ночную телепередачу.
Он мог пройти несколько километров путей, вколачивая в каждую шпалу костыль, мог наладить и вдохнуть жизнь в огромных механических чудищ, мог спросить у любого коллеги, что тот думает о том или ином пустяковом событии, но даже не мог кинуть взгляд на меня или маму больше нескольких секунд.
Иди в депо, погрейся, поцик, предложил бородач. Смена заканчивается, посиди, подожди. Это малюсенькое проявление тёплой заботы было так приятно услышать после такого сумасшедшего дня. Хоть кто-то увидел меня, значит, я существую.
Я вошёл в душное помещение и уселся на липкий стул. Серенький чахоточный свет годами не менявшихся ламп падал на мои плечи. От интенсивного запаха солидола тягуче и маленькими лопающимися пузырьками заурчал желудок.
Слышь, паря, Валерка это твой отец? спросила грузная женщина-вахтёр, держа поднятую телефонную трубку в руке, зови его, мать звонит, что-то срочное, шевелись, ну!
Я всё понял, но ничего нельзя было исправить, или починить как разломанных кукол, которым я отрывал из суставов конечности и головы. «Ты совершил поступок, благое деяние или дурное злодеяние, обрети его полностью, почивших не оживить, жестоко побитых не возвратить в друзья, изнасилованных не утешить, а сворованное не отдать обратно, прими свой проступок сердцем холодным». Мудрая выдержка из великого собрания изречений Господних чуточку успокаивала разволнованный рассудок.
Стекло дребезжало от истошных маминых воплей. Отец держал трубку на приличной дистанции от уха, чтобы не оглохнуть. По правде говоря, мне хотелось, что лучше бы она меня молча побивала, чем осыпала изуверской бранью. Впрямь ничего больнее слов на свете не бывало.
Ну что доигрался? невозмутимо бросил он мне и направился переодеваться.
Нет, лишь начал, раздражённо прошептал я, чтобы никто не услышал.
Повторяя в точности каждое движение за отцом, я плёлся за ним позади в полном молчании. Маловатые и стоптанные в хлам ботинки натёрли пятку, кончики пальцев. Великое чувство голода вдруг прекратилось. Именно он заставлял нас возвращаться в неприятные места, совершать нежелательные действия. Исчезни голод совсем, я бы развернулся и пошёл в противоположную сторону, там где тепло и много соблазнительных загорелых мужчин, которые только и поджидали бледненьких женоподобных красавчиков вроде меня. Едва в попе зазудело от солнечных грёз, их тут же отмёл вдаль мамин крик из распахнутого окна:
Скотина! Уматывай из дома! Чтобы духу твоего здесь не было!
Я застопорился в нескольких шагах от подъезда и начал печально смотреть себе под ноги. Ни разу не обернувшись, папа вошёл внутрь и исчез в пещерной глубине панельного исполина. Я должен был выглядеть максимально виноватым, чтобы мамина аффективная вспышка безудержной ярости побыстрее прошла.
Неожиданно, она вынырнула в одном халате и босиком. Я попятился, чтобы мама не сшибла меня.
Исключили! Тупица! завыла она, поджимая ноги в коленях и драматично жестикулируя руками. Милиция приезжала! Где ты, тварь, шлялся?! Из школы турнули! Ты слышишь?! Выперли! Какое позорище!
Никогда прежде я так не смеялся, как в тот момент. Я дошёл до такого градуса припадочного смеха, что вместо хохота стали выталкиваться лишь порожние звуки, а пищевод просто разрывало. Полумёртвые жильцы многоэтажки целыми семьями сгрудились у окон и таращились на диковинное вечернее представление. Я заметил отца с пультом в руке и резко прекратил заливаться, поражённый тем, что тот оторвался от телевизора, чтобы взглянуть на давно позабытых членов своей семьи.
Я сидел за столом, и улыбка до ушей не сходила с лица от осознания, что мне больше не надо идти в прокля́тую школу, ибо говорил Бог: «Поучать вас будут всякими знаниями погаными, чтобы отвратить от Моего непорочного учения. Будьте семижильными и надсмехайтесь над этими неверными, внушающими вам неприязнь ко Мне и жуть передо Мной, ибо Моё Слово и есть единственное истинное знание, а тот, кто последует ему, обретёт высшую награду!»
Мама бросила передо мной тарелку с кусочком свиного сердца и горячие, жирные капли обагрили моё лицо, вернув в подлинную явь.
Ты понимаешь, что у неё на роже на веки веков остался след после тебя? дрожащим от тихой злости голосом медленно говорила она.