Сидит как богомол! тем временем говорит Миха. Нашел свою Мекку.
Киргиз? уточняю я.
Почему не таджик? интересуется Миха. Я уже успел заметить, что он никогда не спорит.
У кочевников посадка совсем другая, объясняю я. Азия Хоть в чем-то я разбираюсь не хуже, чем Миха в алабаях.
Понял. Тоже дело. Значит, кочевник. Ай, молодца. И вирус наш ему ни по чем. Сейчас у нас что?
Что?
Второе нашествие Чи. Чингизхана. А вирусобезумие самое для них выгодное время. 22 июня, так скажем. Согласен, Леонидыч?
Я непроизвольно совершаю чрезмерное движение, которое мгновенно отдается болью в вене. В нее вколот шприц. По шприцу все еще течет мельдоний. Шприц напоминает, что я все-таки больной. Это напоминание тошнотворнее боли. Я чем-то болен, а вот тот человек на зеленом ковре он на воле, и он готовится испросить что-то у своего бога, глядя в небо, а не в стекло. Но не надо думать, что я позавидовал человеку на крыше. Нет, напротив, боль и ущерб мне даже в радость. Во мне созрела убежденность в том, что здоровому телу в оседлой Москве не дано испытать благодать Доктор Чехов что-то другое имел в виду, когда писал про здоровое тело и здоровый ух. То есть дух. Непобедимый дух это нечто иное, чем непобедимый мотор БМВ. Или это вообще не Чехов? А Чехов это про прекрасные мысли, душу и тело?
Как же важно иногда оказаться больным и уязвимым! Обычный человек, не юродивый и не святой, только в болезном (так и говорили когда-то, «болезный») состоянии тела этого нашего хитинового бронежилета от воздействия тонких и слабых полей только в болезном состоянии может рваться туда, на крышу, под багровеющее твое светило, которое вот-вот проглотят сумерки.
Сгоняем? услышал я, и отдернул лоб от стекла.
Зачтем себе как ходьбу с нагрузкой, Леонидыч? Переход туда от нас уже сляпали, он со второго этажа. А на крышу взберемся как-нибудь. Он ведь забрался, к тому же с ковриком.
Михино лицо светилось. То ли последние лучи солнца грели его бледную кожу, то ли жажда движения и познания. Видимо, он наблюдал на моем лице то же свечение.
Пошли, я вижу, тебе надо, душа на волю просится.
А у тебя?
А я сахарок сброшу. Как капельницы от нас отстегнут, переоденемся в штатских и туда. Пока совсем не стемнело. А то через час будет, как в глазу у негра.
Не будет. Видишь, месяц прорисовался. Но обратно как вернемся? Переход не запечатают? состорожничал я.
Где наша не пропадала! озорно подбодрил меня Миха и отсалютовал капельницей, которая издала ржавый звякающий звук, будучи трижды вздернутой в воздух.
Мы снова улеглись и стали ждать, когда в мои жилы закатятся последние капли лекарства. Появилась сестра-освободительница. Она малого роста, и, сживляя опустошенную колбу с крюка, она приподнялась на носочках, так что икры проступили крепкими овальными мышцами.
Сестричка, завтра потанцуем? предлагает Миха.
А что не сегодня?
Сегодня у нас подъем в неизвестность! загадочно отвечает он.
Вот когда будете в известности, тогда девушку и танцуйте, упрекает его она.
Ее губы, кажется, не знают такой штуки, как улыбка. Строгая сестра с округлыми икрами освобождает наши вены и исчезает. Мы провожаем ее долгими взглядами. И приступаем к подготовке путешествия. Переодеваемся, и тенями, по стеночке, минуя пост, выходим на тракт. На лестницу. Навстречу нам поднимаются медбратья и больные, у многих лица прикрывают маски. Пришла эпоха коронавируса Я уже привык к виду людей с лицами, на которых что-то значат только глаза. Так отчего сейчас мне это показалось странным и даже неуместным?
Дойдя до второго этажа, Миха поинтересовался, не стоит ли сперва зайти в закусочную и подкрепиться хорошим кофе. Но тут уже я проявил настойчивость. В кафе после. Мне жгуче хотелось оказаться там, на крыше недостроенного корпуса.
Что ж, давай так. Торопишься ты к небесам. Главное, чтобы не на небеса, легко согласился он.
И вот так мы оказались на высоте пятого этажа. Кто-то будет здесь лечиться. Станет ли его участь легче оттого, что над потолком этого лазарета на зеленом, цвета сочной травы, ковре парил над Москвой кочевник, молился муравей богу? И что тебе этот кто-то?
Об этом я подумал, оказавшись на крыше. А по пути, карабкаясь за Михой по лесам, я шептал под нос бессмысленную речевку: