Редакционные комиссии, центральный комитет и, наконец, Государственный совет, перед которым была поставлена задача сформулировать принципы и методы проведения земельной реформы, постепенно вносили изменения в пользу землевладельцев. Единственный вывод, который можно сделать из законов об освобождении в последней редакции, что всё задумывалось не для крестьян, а для землевладельцев, и, в частности, для тех, чьи поместья лежат в чернозёмном поясе или других плодородных районах, и кто составлял большинство. Так проявились все неясности и неопределенности Александра как политика. В каком-то смысле, они положили конец деградации крестьянства в России, и крестьянин стал теоретически подотчетен только закону, Его больше нельзя было ни купить, ни продать, но сам он мог покупать и продавать, и владеть собственностью, даже если ограничения права собственности были связаны с его принадлежностью к деревенской общине, которые теоретически исключали возможность распоряжения землевладением на частной основе. Он лишил хозяина власти заставить его работать, не платя ему зарплату; но в теории было признано, что он не может быть свободным, если у него нет средств к существованию. На первый взгляд все это, похоже, бросало вызов принципу рабства. Но, перестав быть «субъектом» землевладельца, он стал для всех естественным, платящим налоги, чудовищем, несущим бремя в человеческой форме, или «рабочим скотом», используя термин, под которым Нижегородский областной комитет решил определить безземельное крестьянство. Реформа не смогла решить проблему, которая должна была быть решена, как было признано в знаменитой «Тверской резолюции» 1862 года, а до этого сам Милютина был один из главных архитекторов освобождения крестьян: «Я убеждён», писал он, «что в настоящее время люди не могут не только выполнить задачу, которая лежит перед ними, но даже понять её». Даже намного позже, официальная комиссия под руководством экс-министра внутренних дел Валуева признала в служебной записке 1873 года, что положение подавляющего большинства крестьян «остается после освобождения либо тем же самым, либо значительно ухудшилось», крестьянин остался в подчинении системы принудительных контрактов, которая оказалась не менее фатальным источником кабалы, чем его предыдущее состояние. Вместо обретения того, что они считали своей свободой, он просто были спровоцированы требовать её. Едва ли есть более поразительный пример доминирующей роли экономики в российской истории порабощения человека, чем эта замена экономической зависимости правовым принуждением. Это неудивительно, что марксистские историки сочли этот период столь продуктивным для своих рассуждений.
Поскольку правительство в основном заботилось об интересах землевладельцев (а где была задействована промышленность, там предпринимателей), оно не смогло, без возмещения ущерба землевладельцем, передать крестьянам землю, на которой они живут; но оно также боялось лишить крестьян их наследственных домов, садов и полей, чтобы дать им только «свободу птиц». Поэтому прибегнуло к неудачной уловке: притворяясь, что освобождает, оно объявило крепостного «временно обязанным» продолжать его барщину вплоть до трех дней в неделю или осуществлять платежи в течение двух лет, в первую очередь, вплоть до выделения ему земли, то есть его обязательства перед землевладельцем были явно определены. Платежи должны были продолжаться до тех пор, пока он не окупит стоимость отведенной земли (дома и поля), на которой он работал на протяжении поколений и которую он считал своей по праву. Другими словами, он, как и прежде, подчинялся своему землевладельцу и продолжал выполнять свои обычные «обязательства», выкупные платежи государству, которое, в свою очередь, выплатило компенсацию землевладельцу, и это продолжалось бы до середины двадцатого века, если бы не вмешались более катастрофические события и не одержали победу над плохо продуманной программой.
Крепостные, со своей стороны, несведущие в экономике, несмотря на то, что они имели традиционное отношение к освобождению, которое заставило их рассчитывать на то, что оно займет в России то же место, что и в Пруссии, в Польше, в Венгрия, и в целом в Австрии, считали, что их «обязательство» временное и уменьшающееся, в то время как не было уменьшения площади земли, предназначенной для их использования. Барщина и принудительные выплаты могли и действительно должны были быть отменены, в то время как крестьянская земля оставалась ненарушенной, все, что они знали, что земля принадлежала им, и что они принадлежали себе, хотя и знали, что они не должны принадлежать хозяину исходя из религии, что земля принадлежит Богу и право использования принадлежит тому, кто её обрабатывает. Собственность состояла не в том, с их точки зрения, чтобы владеть, а в том, чтобы работать на ней: они увидели источник своих перспектив.