Минут через десять я ему все втолковал, не забыв несколько раз напомнить, что нож все-таки придется мне дать. Мальчишка молчал, но у меня сложилось ощущение, что он согласен.
Значит поладили? спросил я для верности.
Да.
Правильно. Куда же ему деваться? Не дурак, понимает, что в лабиринтах старых шахт, куда напиханы тысячи каторжников, ничего хорошего ему не светит.
Утром держись рядом. Выведут, будут на канате строить станешь за мной. Как придет время, я тебе дам знать.
Нельзя мне на Острова прошептал мальчик.
Верно, нельзя.
Вы не понимаете. Мне с корабля сходить нельзя.
Почему?
Я случайно на этап попал.
Вот оно! Старая песня. Все мы тут невинные, верные сыны Искупителя, несчастные братья Сестры. А вокруг нас злодеи, душегубцы
Меня должны были казнить.
Такого я никак не ожидал. Говорил пацан с убежденностью, и сомневаться не приходилось. Только вешают-то не зря, судьи, может, и сволочи, но они лучше душегуба на каторгу упекут, в рудниках ковыряться, чем без толку веревку потратят.
Если крайностей не брать, то казнят лишь таких злодеев, которых все равно попутчики-каторжники на части разорвут. Ну, если кто убьет женщину, что ребенка носит, это понятно, это сама Сестра завещала, когда ее на костер вели. Сонного или беспомощного убить тоже грех смертный. Если жертвам обычным счет за двенадцать перевалит и тут дело ясное, Искупитель же сказал: «Даже дюжину кто положит, все равно передо мной чист, если чистосердечно раскается», а про вторую дюжину промолчал. Можно, конечно, и перед Домом провиниться только какую крайность измыслить мальчишке, чтобы Дом рассердить?
На всякий случай я от Марка отодвинулся. Если у паренька с головой не в порядке, то придется стеречься. Ему миг нужен, чтобы Словом в Холод потянуться и нож достать. А что я против стали в темноте, когда своего носа не видишь?
Не бойтесь, сказал мальчишка, и я от такой наглости дернулся. Но смолчал что поделать, и впрямь ведь боюсь. Хоть чуть-чуть бы света, хоть щелочку в палубе, лампадку на другом конце трюма ко всему привычен, по саксонским подземельям ползал, в курганах киргизских копался, китайские дворцы ночами обчищал когда одна смальта фосфорная с потолка светила Но нет ничего и сиди, жди, не вонзится ли в бок кинжал.
И за какие же такие дела тебя вешать должны?
Мое дело.
Это верно. Только чего теперь боишься? Приговор получил, в корабль сел, до Островов почти доплыли. Чуешь, как волны бьют? Это уже прибрежная качка, лоцман неопытный, боится ночью в бухту входить.
Если они поймут там
И что? Клипер вдогонку за тобой снарядят? Велика птица! Пошлют с оказией приказ повесить на месте или обратно отправить.
Может, и клипер, может, и планёр.
Ну-ну. Со всяким бывает. Помню одного типчика, тот девицу соблазнил, так в камере трясся «повесят меня, повесят» А получил плетей, да и поплелся домой.
Ложись-ка спать, велел я, будто Марк сам на разговор напросился и с койки слез. Завтра силы понадобятся. Учти: хитрость хитростью, а если бегать не умеешь конец.
Подсадил я мальчишку обратно на койку, цепь громко забренчала, и уж теперь точно не один каторжник проснулся. Заворочались, закашляли, закряхтели, кто-то сонно выругался. А я прилег, между делом щепкой своей верной замок закрыл и задумался.
Великое дело Слово знать. Не раз я таких видал, только обычно поверх голов. На войне, когда по молодости в армию затесался. Или из темного угла в чужом доме, молясь Сестре, чтобы прошел мимо хозяин, не вынуждал грехи множить.
А вот так, рядом, за руку держа, когда Слово шепчут и в Холод лезут, никогда. Был, правда, Гомес Тихой, лихим делом промышлявший, но не зверствовавший. И пили вместе, и гулянки устраивали. А потом нашли его в переулке, так изрезанного и исколотого, что всякому стало ясно Слово пытали. На лице у Гомеса улыбка застыла, страшная, злая. Видно, все вытерпел, а Слово не открыл
Но мальчишке-то, мальчишке откуда знать? Отец подарил? Тогда точно из аристократов. Ах, Шутник, ко мне приглядывался, на Плешивого посматривал, а кто Слово скрывает не понял. Значит, такой твой фарт
Накормили нас торопливо и откровенной дрянью. Осмелели морячки, бунта больше не боятся. Шутник сам принес котел с клейкой кашей, даже не сдобренной рыбой, и миски. Стоял у дверей, поглядывал, как каторжники, морщась, набивают животы, плеточку баюкал. Корабль слегка покачивало на волнах, но лениво даже те, кто маялся морской болезнью, повеселели. Отшумел уже, спуская якорь, кабестан, и совсем рядом, за бортом, слышались приглушенные голоса. И то верно, не только нас, скот рабочий, привезли, еще и провиант столичный для офицеров, оружие, одежду, инструменты. Городок-то не такой уж и малый, близ гарнизона многие кормятся.