-- Откуда? Ведь советские деньги нельзя вывозить!
Платите долларами. Вы же поменяли на доллары девяносто рублей. Вам дали за них в банке 136 долларов. Вот и платите 136 долларов. И
быстрее, мы из-за вас самолет задерживать не будем. Давайте ваши доллары, быстро!
И растерянная актриса какими-то заторможенными как в ступоре, движениями отдает им последние деньги, а они прячут за щеки свои ухмылки, а
в карманы ее кольцо и ее доллары. И если вы не были ярым антисоветчиком до отлета, то вы станете им в эти дни, когда это "прекрасное"
государство уже не стесняясь показывает вам свое истинное лицо мародера. А часы идут -- шесть минут до отлета, пять... Мы нетерпеливо топчемся у
спуска на летное поле, как вдруг на лестнице, ведущей из таможенного зала, появляется странная процессия: два грузчика, сцепив руки замком,
несут сидящую на их руках 90-летнюю старушку, седую и легкую, как одуванчик. Они вносят ее на второй этаж, сажают в кресло, подходят к
таможенникам и объясняют, что старуха летит к своим детям в Израиль, но она парализована, вот справка от врача, а вот квитанция об уплате за
сервис -- они отнесут се прямо в самолет. Конечно, мы все понимаем, что эта старушка заплатила грузчикам бешеные деньги за этот "сервис" и они
поделят эти деньги с таможенниками. Потому таможенники согласно кивают, грузчики возвращаются к старушке, берут ее на руки и вне очереди,
впереди нас всех, несут ее на посадку.
Но когда мы выходим за ними на летное поле, а потом подъезжаем автобусом к самолету и до трапа остается десять шагов, старушка-одуванчик
вдруг властно останавливает своих носильщиков:
Отпустите меня! Отпустите!
Недоумевая, они приспускают ее к земле, а она вдруг с мучительной натугой разгибает свои тонкие парализованные ножки, становится на них и
идет шатаясь к самолету. Мы бросаемся к ней, боясь, что она упадет, кто-то подхватил ее под локоть, но она отнимает свой сухой старческий
локоток и говорит жестко:
Не надо! Я сама уйду с этой земли! -- И сама, поверьте, сама -- мы только шли по бокам, страхуя, -- поднялась в самолет по трапу.
Господи, подумал я, какую же силу ты даешь порой этому маленькому народу и какую же ненависть надо было скопить к этому государству, чтобы
он мог вот так разогнуть парализованные ноги и встать наконец и уйти с этой земли!.."
<i>* * *</i>
Hay, you! You are workin hard [Эй ты. Надорвешься]! Отжимаясь от земли, я увидел перед собой шнуровку тупоносых черных ботинок и задрал
голову вверх. Надо мной, заслонив солнце, стоял полицейский в отглаженных брюках; на его широком поясе висели пистолетная кобура, резиновая
дубинка, коробка с патронами, воки-токи, стальные наручники и кожаный планшет...
В чем дело? -- спросил я, не вставая.
Встань...
Я встал, краем майки утер пот со лба. Полицейский был выше меня на голову и вдвое шире в плечах.
Твое гражданство?
США. А в чем дело?
Ты живешь в этом районе?
Да. На 180-й улице. А что?
Ты видел этого мужика? -- полицейский достал из планшета фоторобот -- портрет не то негра, не то испанца.
No,-- сказал я.
Посмотри внимательно! -- приказал он. -- Тут не на что смотреть. Вы даже не знаете, он черный или испанец.
Полицейского это озадачило:
Откуда ты это знаешь?
Глянь на эти губы, -- сказал я. -- Это губы черного или испанца?
Полицейский посмотрел на фоторобот.