Знаешь, дочь, надо своей головой думать Ты тогда обидела девочку, которая много пропустила из-за болезни, съехала в учёбе А теперь ты сама сделалась жертвочкой Напроворила!
Я буду сама думать, мам
Запомни, эта Саша твоя желчная и печёночная девчонка!
Печёночная? надорванным голоском переспросила дочь.
Да ещё и глупая, как палец А ты её усахариваешь.
Мамочка
Уль, ты пойми, настоящая подруга так не поступает.
Мамочка, я ей всё скажу.
Вот и скажи.
Когда Ульяна, наплакавшись, заснула, Елена Сергеевна ощутила ноющее сиротство. Душа была разможжена. Выскочило-вспомнилось: «Что есть ад? Рассуждаю так: Страдание о том, что нельзя уже более любить. И дальше: Кто любит людей, тот и радость их любит»
Молчаливая улыбка появилась на лице женщины.
«А всё-таки я штучка: и перед Ульянкой не исчезла, и нужные слова подобрала»
В эту минуту женщина благодушествовала.
* * *Елена Сергеевна долго ещё беседовала сама с собою, прежде чем легла в постель. Вот только не вспомнила, что и сама-то была сегодня желчной и печёночной. Да, ведь именно сегодня она уволила воспитателя Марину Дибич Эта «молоденькая дурочка» Дибич собралась замуж за сторожа Лёню красавца и гуляку, очень похожего на бывшего мужа заведующей. Как раз этого Елена Сергеевна и не могла стерпеть.
Сын
Головёшкин подставил лицо хлопьям сырого усталого снега, но так и не отживел. Начинался нехороший тусклый вечер. Небо потухало за глухими тучами. Злились собаки. И Алексей Александрович злился: «Говорят, покуда векует на свете душа, потуда она и бедует Пусть бы не вековала Лучшее время и вправду то, которое быстро уходит и дни не успевают оставлять своей беды»
Влад, Владушка, голос мужчины прыгал, как же так?
Он захлестнулся собственными словами. Тени прохожих кланялись, но он, кажется, не замечал их приветствий. Шёл, плакал. И жар наливал его тело.
Доносился жидкий звон далёкого колокола.
Головёшкин вернулся домой раньше жены.
В окно ударили фары заходили по стенам чудовища. Алексей Александрович зажёг электричество и разогнал их. Потом снял пиджак, рубашку и галстук, натянул свитер и вдруг ощутил голод. Загремел посудой и к возвращению Татьяны Алексеевны из церкви поужинал.
Вкусные котлеты? подула на озябшие руки жена.
Ничего За них, как говорится, заступилась русская горькая.
Ты выпил, Лёш?
Выпил.
Может, не надо?
Может быть Да ты не бойся, теперь уж не сорвусь
Нет-нет, я так А письмо
Ещё утром отправил.
Как думаешь, посадят эту?
Думаю, нет.
Зачем же ты написал прокурору?
Вскочив из-за стола, Головёшкин деревянным голосом, похожим на голос трещотки, крикнул жене:
А что, не надо было?!
Она опустила мутно-голубые глаза и замолчала. И он тоже не уронил больше ни слова. Весь вечер лепил хлебные шарики, клал перед собой и смотрел на них с бессмысленным видом. Голос погибшего сына неотвязно звучал у него в ушах: «Троица Какой день благородный, пап! Эти зелёные и кроткие деревья, этот синий шёлк неба я никогда не забуду»
Сынок, сынок!
«Ты и смеялся искренно, засветились серые глаза Головёшкина, а смех, как известно, самая верная проба души И насчёт Гамлета шутил, что испытываешь интерес к тени его отца А ещё ты любил радостных птиц сорок».
Сон катился к постели Маруси.
И она снова катила в чёрной «Мазде» и сбивала парня в пегой куртке. Была студёная зимняя ночь. Маруся набирала материн номер и вместе с вьюгой выла в мобильник. Полковник полиции Наталья Анатольевна Наших подбадривала дочь, говоря, что уже летит. А парень в пегой куртке хрипел и умирал на обочине. Маруся не подходила к нему: всё соображала, куда бы сунуть початую бутылку саке. Сунула в сугроб.
Ночь заглохла, темнота свернулась.
Жизнь молодую «перебило на самом рассвете».
На городок обрушился удар голосов: «У каких же Головёшкиных сына сбили Учителей?» «Так ведь он только из армии пришёл» «А чья дочка сбила: полковничья?» «Да-да, Наших»
«Эта усиленно сознающая мышь будет жить, а моего пацана отвезут в морг» бичевало Алексея Александровича.
Он проводил взглядом носилки с телом сына до скорой, подскочил к Марусе и что-то зашептал-зашипел. Лицо Головёшкина исказилось, точно в лихорадке
Густой сон всё так же катился.