Деньги в наш дом всегда приносила жена. Она устроилась в известную компьютерную фирму и умудрилась занять там пост в управлении компанией. Когда-то давно я, наверное, любил её. Но не теперь. Она всегда попрекала меня неспособностью к зарабатыванию денег. Бывало, когда я стоял перед зеркалом, она подходила сзади, клала руки мне на плечи и пропевала своим великолепным сопрано: «Никому такое уродливое никчемное сокровище не нужно» (при этом добавлялось, что именно я сломал её музыкальную будущность и не дал развиваться ей как оперной приме).
Наверное, я действительно был никчемностью, раз у меня не хватало духу и сил изменить свою жизнь. Но какой бы она была? Нищенской? Я не раз пытался устроиться на работу не по специальности: таскал грузы, работал менеджером. Но это было не моё. Сейчас я преподавал в СПбГУ, где читал лекции по Русскому искусству, и кропал статейки в журналы, которые никто не читал, кроме разве искусствоведов, преподавателей гуманитарных вузов и коллекционеров.
В этой жизни Иван Николаевич Эйн оказался трусом, слабаком и жестоким сердцеедом, за которым тянулся кровавый след из разбитых сердец и сломанных судеб. Я никогда не мог понять, чем так притягиваю к себе молоденьких хорошеньких женщин, преуспевающих в жизни, образованных, интеллигентных, лелеющих надежды на мой развод с женой, на мою порядочность (или непорядочность?). Я никогда не мог понять и свою жену, ненавидящую меня и одновременно сгорающую от любви ко мне Женщину, делающую каждый раз после моих измен такие признания, от которых можно было только развести руками.
В этой жизни у меня почти не было и друзей лишь один Пашка, он же Павел Рассветов. Верный и надёжный товарищ, в отличие от меня сделавший успешную карьеру историка искусства.
Мы были, что называется, не разлей вода с детства. Вместе строили домики на деревьях, подростками курили в укромных местах, позднее клеили девчонок на школьных дискотеках. Вместе ездили и в деревню к моей бабушке.
В то лето, что стало переломным в моей жизни, мы как раз и гостили у неё и были увлечены археологией: производили раскопки копали везде, где только могли. Делали это мы, как настоящие археологи с замерами, с рисунками, с использованием соответствующего инвентаря: пикировочными совками и лопатами, вениками и кистями. Случалось, находили ржавые гвозди, пуговицы, полусгнившее тряпьё, подковы, проволоку и монеты, останки неведомых зверушек. Все изъятое из грунта аккуратно очищали от остатков грязи, земли и глины, мыли и раскладывали сушиться на полиэтилен, а потом относили в маленький музей в бабушкиной комнате.
Кажется, мне было тогда лет девять. Помню, в тот день солнце палило просто нещадно и мухи липли к оконным сеткам, пытаясь ворваться в прохладу комнаты. Друг вёл опись обнаруженных ценностей, когда вдруг дверь отворилась и вошла бабушка с бумажным рулоном в руках. Она вручила его нам со словами: «Ну, рыцари совка и лопаты! Дар от моей подруги вашему музею». Когда бабушка вышла, мы с Пашкой, затаив дыхание, развернули свиток и заворожено уставились на него. Это была репродукция картины.
Жутковатое чувство пронзило меня, когда я увидел их. Утопленниц. Русалок. Жёлто-серая дымка лишь намечала дев, собравшихся на берегу пруда при полной луне. В полудрёме расчёсывали они свои длинные светло-русые волосы, ниспадавшие на белые рубахи. Они не смотрели на нас. Каждая была в себе, отрешена и печальна. Кто-то держал в руках сорванную траву, кто-то раздвигал прибрежный тростник, чтобы пробраться ближе к подругам. Одна из дев считала цветки на расцветшем кусте. Вся левая часть картины была затемнена, отчего рождала в душе ощущение зыбкой нереальности и мрачности мира духов. Центральная часть картины, напротив, была залита лунным светом, который, слегка касаясь деревянных мостков и фигур утопленниц, разрастался, плавно перетекал на взволнованный рогоз и на упавшее в воду дерево и лился выше бежал по тонким стволикам берёз и яблонь прямо на заброшенную белую хату с соломенной крышей На воде качались кувшинки, а сиреневые тени томно ложились на уснувшую покойную землю.
Отрывок лекции И. Н. Эйна «Русское искусство XIXXX вв.». Лекция читалась в СПбГУ студентам кафедры истории русского искусства
«Русалок» Крамской написал в 1871 году. Он вдохновился повестью Николая Гоголя «Майская ночь, или Утопленница» из цикла «Вечера на хуторе близ Диканьки».