15:00
Мы возвращались от Старицких. По дороге Минерва приказала называть её на ты, Сеней. Да я и не возражал. Хоть на брудершафт мы и не пили. Картину Софья позволила мне на время забрать с собой, благо, тесные деревенские отношения сделали своё дело, Соня с Сеней доверяли друг другу и были давними подругами. Это сильно упрощало мою работу не придётся разрываться между двумя домами.
К сожалению, это всё, что могу тебе предложить, Есения дала мне лупу.
Моя бедная старушка до сих пор стояла на дороге. Что ж, Соня обещала, что Алексей привезет её сегодня. Надо было положить свою новую лупу в рюкзак вместе с ноутбуком, а так она осталась лежать в боковом кармане сумки. Однако время не ждало. Поэтому я решил незамедлительно приступить к анализу картины.
Вордовский лист был чист, и в голову мне не приходило абсолютно ничего. В окно я видел, как Дима обнял Есению и вручил ей какой-то пакет, вероятно, с продуктами. За сараями лаяла собака.
Я глядел в огромные страстные глаза девушки и не мог писать сухо и скучно, однако это требовалось сделать, поэтому собрался: описал композицию, колорит, стилистику. Не знал, насколько всё это пригодится старику, и делал это больше для себя.
На первый взгляд, да об этом кричала и моя интуиция картина вполне могла принадлежать кисти Крамского. Белое платье с длинными рукавами-фонариками во многом напоминало платье жены художника Софьи Николаевны с картины «За чтением» 1863 года. Но такие платья не были чем-то уникальным в те времена. Так или иначе, но этот факт озадачил меня. Я поставил вопрос напротив описания платья.
В шестидесятые годы художник создал целый ряд поэтических женских образов. Нотки позднего романтизма присутствовали и в полотне Старицких.
Но было в картине и нечто неуловимое, нечто, за что зацепился мой знаточеский глаз. Это был лунный свет, необыкновенно-тревожное изображение очень живой героини и общая эмоциональная атмосфера полотна. Всё это роднило его с известной картиной Крамского «Русалки».
В девушке, сотканной из лунных лучей, было что-то потустороннее, скрытое, пугающее как и в образах русалок. В то же время во всём её облике ощущалось умиротворение, прощение и едва сквозящее сквозь печаль освобождение души. Художник сопереживал своей модели это было видно по тому, как сердечно и с какой любовью он лепил воздушными мазками её тонкую фигурку, сколько сострадания вложил в полный боли и отчаяния взгляд. Я почему-то уже и не сомневался, что передо мной неизвестный шедевр Ивана Николаевича Крамского, и стал фантазировать.
Что связывало Вас с ней? Кем она была для Вас? Почему в её глазах столько боли, грусти и тревоги?
Вероятно, я сходил с ума, но героиня полотна по-прежнему уж очень напоминала ночную незнакомку, ту самую душевнобольную чудачку, которая просила сопроводить её домой. Делиться своими подозрениями и мыслями с Димой и Есенией я не хотел всё это попахивало бредом.
Отрывок лекции И. Н. Эйна «Русское искусство XIXXX вв.». Лекция читалась в СПбГУ студентам кафедры истории русского искусства
Специальной творческой задачей, постоянно привлекавшей Крамского, была проблема ночного освещения, необычного, таинственного, преображающего природу и человека.8 «Что хорошего в луне, этой тарелке? Но мерцание природы под этими лучами целая симфония, могучая, высокая, настраивающая меня, бедного муравья, на высокий душевный строй: я могу сделаться на это время лучше, добрее, здоровее, словом, предмет для искусства достойный» писал Крамской в одном из писем».9
«Всё стараюсь в настоящее время поймать луну Трудная штука луна Я рад, что с таким сюжетом окончательно не сломил себе шеи, и если не поймал луны, то всё же нечто фантастическое вышло»
Владимир Порудомскийв своей книге о Крамском замечал: «не сон, а вместе сон и явь должны возникнуть на холсте; долой старый дом на горе вместо него гоголевские же крытые соломой хатки; не месяц только свет его, и этот увиденный Гоголем серебряный туман, странное упоительное сияние, излучаемое стенами хат и стволами деревьев, гущей тростника, цветом яблонь, печальными, певучими фигурами девушек-русалок, которые не просто должны быть изображены, но как бы звучать должны в картине задумчивой печальной мелодией»