Прочтите Франсиса Жамма: в 21 веке так не хватает преданной любви писателя к растительному миру, человечного взгляда на окружающие нас растения, которые Жамм воспринимает совершенно родственными человеку, постоянно сопоставляя себя с ними. Но в его сравнениях нет намеренной «художественности», нет нарочитости, он действительно любит природу и чувствует ее душу, испытывает уважение к растительным организмом Земли, интерес к загадке возникновения жизни на Земле, которую Жамм пытается разгадать как знаток растений и как их обожатель.
Е. АйзенштейнViola hortensis
D.C.
Артюру Фонтэню,
Книгу, предшествовавшую
моему возвращению к католицизму.
Ф. Ж.Записи
Ронсару
Мы послали старый бокал для моей матери, подобный тому, что Ронсар обязан был предложить Жану Бринону5. Каким был Ронсар? Он должен был иметь горностаевое платье, потому что настоящие ливни поражали орешники Луары; он держал большую книгу у камина в своем замке. Воскресенье, после обеда, три часа. Лягушка квакает в болоте, где копья дождя выплескиваются на окна. Мария, или Женевьева (или кто-то другой) вошла и сидит подле него. Потом, не закрыв книгу, он кладет свободную руку на колени своей возлюбленной. И улыбается. И думает об Улиссе, блуждающем среди седых морей, о Елене, о суде Париса, о Трое, о коленопреклоненных на валу лучниках, с обнаженными головами или в касках, державших свои луки.
Если перекормленные воды никогда не донесут мое имя потомкам, как имя Ронсара вандомские воды, если никогда отрок с нежностью не врежет в сердце, в грудь, каленую отметину, а школьница спросит, каким я был, и кто-нибудь скажет:
В дождливый день в Тусэне Франсис Жамм не врезал каленую отметину в сердце юной девушки. Это не было знаком Осени. Но он закурит свою трубку. Он посадит в цветочный горшочек кислицу, чтобы изучить сон растений. Против стены его комнаты образ Эпинала представляет собой «истинный портрет Вечного жида», Вечного жида в неровной шляпе, в пальто и в голубых тапках, в красном платье, в котором брабантским буржуа предлагают банку пенящегося пива. Гостиница там поэтическая. Виноград там поднимается. Огромные розы растут у самой земли, потому что розы цветы и потому что бедные, которые поют свои причитания, склоняются к земле. Сумерки, конец мирного лета
В этот день Франсис Жамм бросает быстрый взгляд на свою славу. Там эта слава, на его столе, с конвертами писем; первое написал ему один монах на краю озера Ренан в Пруссии; второе письмо голландского незнакомца по имени Вальх и письмо одной девушки. Франсис Жамм улыбается. Потом, вытряхнув большим пальцем пепел своей трубки, он готов почтить память мертвых.
О растительной клетке
Так как нужно вернуться к тому, что должен: к почестям умершим, для славы безразлично, кто, на самом деле, имеет лучший вкус, люди свободного скептицизма или даже презрения и горечи. Как Лукреций6, нужно воспринимать морскую бурю спокойно7.
Если я передам всю ее ценность земному шару, который обнимает моя мысль, оставив мой микроскоп, я вернусь к той самой клетке, которую вижу такой ничтожной, и думаю, что теряю ее из виду.
Этим вечером, во время урагана, я еще более почувствовал истину, реально перенесенную в эту частицу пыльцы, как тайну, которую готов ей отдать, как мою. Маленький монах из картона, покрытый капюшоном, которого я отдал моей племяннице (его указательная палка отмечена сильным дождем), я почувствовал, как катятся подо мной вода и земля, которые набухают, как будто из-за влажности этой растительной клетки, где устанавливаются потоки и оттоки.
Да, я ступаю по клеткам ткани Универсума, чьи лакуны в пространстве, и в момент этого ужасного созерцания два молодых человека открывают мою дверь и приходят меня поддержать, один своим браком, другой своими стихами. Я любезно показываюсь им, не прерывая минуты своей трубки. Я думаю, как Рабле: «Нужно каждому поступать правильно: никого не забывая и не исключая». И надо помнить, что они тоже заслуживают быть отмеченными. Я отвечу им, как если бы никогда не любил, как если бы никогда не был бы занят поэзией. Я слушаю первого. Он рассказывает мне мою собственную историю, исключая желанный, любимый мною темно-зеленый момент с оленями, когда он, может быть, представлял голубую виллу на море. Я слушаю второго. Тот меня спрашивает о том, что я собирался ему ответить. Но, из деликатности, мы молчаливо соответствовали разницей в точках зрения. Я утверждал, что ненавижу Альфреда де Виньи, которого он обожает. Они оба жали мне руку, две бравых инфузории, которые, взяв свое верхнее платье, исчезли под порывом ветра, в частицах пыльцы под появившимися зонтиками, точно микроскопические шампиньоны.