Симпатичная, кстати. Но совсем не Кэмерон.
Ещё приходил какой-то начальник с целой делегацией замы, телевизионщики. Положил на гипс коробочку с грамотой, что-то бубнил Я его не слушал ждал Её. И пытался вспомнить мелодию, что звучала в машине.
Когда смог говорить, первым делом спросил у санитарки тёти Маши она как раз убирала завядшие цветы:
А Кэмерон не приходила?
Потом задал тот же вопрос Ане, когда она вытирала меня губкой жутко стыдно, скажу я вам
Аня ничего не ответила, только улыбнулась. У неё была красивая улыбка. Вообще мне повезло с медсёстрами. Добрые.
Меня должны были выписать 29 января. А я боялся выйти из палаты думал, вдруг Она придёт, не застанет меня и исчезнет навсегда. Как же тогда мы найдёмся? Зря я, что ли, на Новый год загадал встретить ту единственную, с которой проведу жизнь?
Меня никто не беспокоил. Ожидалось, что в фойе встретит то ли мэр, то ли начальник из МЧС, но у них на заводе что-то взорвалось, и про меня, к счастью, все забыли. На кровати лежала моя одежда девчонки её починили, выстирали и выгладили а я всё сидел в больничной пижаме, прижавшись спиной к раскалённым ребрам батареи, и глядел на дверь.
От цветов пахло душистым сеном. Тени становились всё синее.
В тот день Она так и не пришла. И на следующий. И в воскресенье, 31 января. И тридцать второго
Во вторник, 33 января, пришёл доктор, что-то спрашивал, махал перед лицом молоточком Но я его не слышал: я напевал песню вспомнил! что звучала в Её машине:
Gimme just a little bit kill me just[4]
* * *На похоронах было холодно. Землекопы тихо матерились, ворочая мёрзлые комья и задаваясь вопросом, почему все мрут весной нет чтобы протянуть до лета! Родственники терпеливо ждали, кутались, опасаясь простыть на промозглом ветру, и избегали смотреть на застывшую и тем жутковатую улыбку. А вуроны шумно били крыльями воздух.
Тело, при жизни накачанное антибиотиками, тлело ещё долго, источая горечь и убивая живое.
А потом между досок пробился солнечный луч.
* * *Я росла в тихом дворе Старого города: двухэтажные дома, которые строили пленные немцы, деревянные лавочки, мальва в палисадниках, поскрипывающий фонарь, подвешенный на проводах, кинотеатр за углом, горка, песочница, дядя Коля, вечно возящийся со своей «Победой» кремового цвета, бабушки, зовущие внуков обедать, тополя, засыпающие всё белым, и клёны золотым, тишина зимой и летом даже парочка, поздними вечерами забредавшая сюда пить вино и целоваться, разговаривала вполголоса. Сначала у меня было много подружек прятки, догонялки, секретики с фантиками под зелёным бутылочным стеклом, классики, скакалки и друзей-мальчишек: они то делали духовые ружья, то гоняли мяч, то мастерили самолётики или приколачивали скворечники к берёзам.
Ещё у нас рос огромный дуб с большими, как у платана, листьями. В его ветвях морозными рассветами галдели воро́ны, ближе к весне бегали поползни и отдыхали стайки свиристелей, а в жаркие июльские дни в его уютной тени, на вытоптанной площадке, купались воробьи, предвещая дождь, который тяжёлыми каплями выбьет фонтанчики пыли.
С годами детей стало меньше все выросли, разъехались. Я осталась. Смотрела, как с северной стороны начинает таять снег и там, пока сугробы ещё лежат в тени дома на юге, распускаются одуванчики; как тропинки становятся асфальтированными дорожками и как около них засыхают вязы; как провожают в последний путь тетю Настю, за ней дядю Колю; как заселяются новые соседи с новыми машинами, которым не хватает места; как единственного на весь двор ребёнка отправляют погулять, и как он катается на качелях, потерянно озираясь вокруг: играть не с кем. Печально было видеть его одиночество. И больно. За себя тоже у меня как-то не сложилось с детьми.
К счастью, друзья у него появились: к нам въехала молодая мама с двумя детьми. Мужа у неё, похоже, не было, потому что каждое утро, около половины седьмого, она куда-то вела малышей наверное, договорилась в садике, что ей разрешат оставлять их пораньше и забирать попозже. Они не плакали, как все, по пути туда, и так же молча шли обратно часов в 89 вечера. И она ни разу не повышала голос.
Я очень переживала, когда услышала, что дня через три после Нового года их маме уже пора было на работу они чуть не попали под машину. Но всё обошлось. Для них не для меня.
Тот одинокий мальчик стал заводилой их маленькой компании. Он-то меня и убил: разжёг в моих корнях костёр, и я засохла. На последней ветви, тянувшейся в сторону дуба, оставались пара вишен, но и их склевал во́рон.