«Вспомнишь Тавриду ограбленным сердцем»
Вспомнишь Тавриду ограбленным сердцем,
Вспыхнет недремлющий уголь.
Вольное море отхлестано Ксерксом,
В бухте поставлено в угол.
Волны обиженно губы надули,
Множит досаду забота:
В списках Клио, в негодующем гуле,
Смыть анекдот Геродота.
А по прибрежью предметного мира
Без маяты и укора
Бродит сырая душа Велимира
С братской душой Пифагора.
Радуясь, переливаясь друг в друга,
Знания перемежая
О квадратуре небесного круга,
Звезд и планет урожае,
Метрах и струнах. Богов чудотворней
Чистых законов опека.
Чисел и слов сопрягаются корни,
Строя число человека.
Смерти поветрие истина лечит,
В мысленном плавит горниле.
Степени зла и добра чёт и нечет
Времени меру раскрыли.
В пепел растратили ксерксовы сроки
Доски судьбы, догорая;
Вновь поплывут в голубой поволоке
Сны киммерийского рая.
«Притча учила: в землю зарой талант»
Притча учила: в землю зарой талант,
Медом залей, семикратной маржой взрасти.
Густо сластит пахлавой похвальбы Левант,
Жирно смакуя баранину на кости.
Потчует сочных гостей ресторан-сарай,
Гурий пригонит; кротко уйдут чуть свет.
Красной строкою в счете искусный рай;
Кофе дымок отлетающей жизни след.
Сказано, кончено, плачено; час пробил.
Снайпера рыщет острый зрачок-прицел.
Джип заревет парой сотен верблюжьих сил,
С места рванет в проулок, покуда цел.
Помни Алеппо, в сердце его возьми
(Что пощадил Александр, «искандер» добьет).
Может, нелепо, но после земной возни
Восстанови в незримом его полет.
«Хлопнула, заметалась»
Хлопнула, заметалась
Дверь, отлетая с криком;
Сдвинул засовы Янус
Яростным страшен ликом.
Темен в проеме абрис:
В свете незримы боги.
Словно секира лабрис
Выросла на пороге.
Не приподнимет полог
Плоских наук мякина.
Вызовет антрополог
Оторопь андрогина:
Это не здесь, а прежде,
И не теперь, в грядущем.
Вежды спалит невежде
Дух, говоря о сущем.
«Глянь поновленным оком»
Глянь поновленным оком:
Радугу дождь пролил,
Словно цирюльник Оккам
Лишнее удалил
Или Буонаротти
Мрамор раздел резцом.
(Здесь при любой погоде
Воздух залит свинцом.)
Осень хвала Юноне
Сдержанна и легка.
Мне бы гулять в Кротоне
Около маяка.
Там ветерок фартовый
Приворожит легко
Гам, говорок портовый
Торжище языков.
Будь же полна поныне
Чистых даров, рука.
Я уделю богине
Меда и молока.
В плошке щербатой глиной
Сохнет веков волна;
Жертве моей пчелиной
Радуется она.
Счастливы были там мы;
Здесь разговор другой.
Солнце сгибает гаммы
В небе цветной дугой.
Струны любви и боли
Прежний терзает лад;
Пифагорейской соли
Сыплется звукоряд.
Марк Зайчик
/ Иерусалим /
Герой нашего места
Один рассказывал совсем не так, как было.
Не знаю, для чего он врал и путал след.
Говаривал не «да», а «может быть» и «нет»,
И, на худой конец, готовый был ответ,
Мол, правду унесёт с собой в могилу.
Другой живописал о том,
Что было на глазах,
Но представляешь, всё потом
Сообратилось в прах.
Не стало ни дерев, ни птиц
И ни его зрачков, ресниц.
Это годам к сорока, даже раньше, он начал лысеть, волосы его почернели, он набрал вес и, вообще, предположим, что он потерял себя после юношеской истории в Перу. Но надо было его вспомнить двадцатидвухлетним лейтенантом, худым, крепким, без лишних наростов мышц парнем, похожим на эллинского героя, или точнее, на германского бога Бальдра, с волосами цвета платины и прозрачным отстраненным взглядом небожителя. Волосы у него уже тогда были редкими, но ничего не предвещало залысин. Если только не посмотреть на фотку его отца, которая была у него в бумажнике, хранившемся в рюкзаке на стене в армейском бараке. Все так оставляли открыто, здесь не воровали. Никто и никогда.