Я подошел поближе, одновременно объятый ужасом и, надо признаться, заинтригованный. От топки шли многочисленные трубы, и каждая из них вела к камню или, в отдельных случаях, к стеклянной бутылке. Вокруг нее кучей были свалены молотки и клещи всевозможных размеров и длинные металлические трубки, используемые кузнецами или, возможно, стеклодувами. На стуле лежал аккуратно свернутый кожаный фартук.
В этом и заключалась, я был уверен, суть магии моего предшественника – в этой фабрике боли.
И все это мой враг завещал мне.
Я развернулся и, пошатываясь, поднялся по лестнице, едва не задохнувшись от усилий, захлопнул крышку люка и сел на сундук, закрыв лицо руками и зарыдав навзрыд от всего увиденного и от осознания того, что работавший там, внизу, Декак-Натаэ-Цах, был теперь внутри меня. Мы были неразрывно слиты воедино. Теперь и я стал немного похожим на него. У меня не было возможности разрушить все, что он создал, кроме того существовала ужасающая перспектива, что однажды я и сам сочту все этополезным .
В тот момент я мог лишь – что я и сделал – сдвинуть сундук на крышку люка и запретить пользоваться топкой. Со временем она остынет.
С лампой в руке я вернулся в библиотеку. Среди книг я чувствовал себя спокойнее. Но я все же так и не смог сосредоточиться и вскоре заснул над книгой.
Во сне я спросил:Декак-Натаэ-Цах, каким ты был на самом деле?
Вся оставшаяся часть сна была плодом моего собственного разума, вернее, той его части, куда вселился чародей Луна, а его ответ и стал моим сном.
Я был стариком, помнившим, что значит быть молодым, но память старика не простиралась до моих лет – шестнадцати без месяца или около того. Так что мне, разделенному пополам, было особенно странновозвращаться так далеко в угасающих воспоминаниях старика, в те времена, когда ему было лет двадцать пять или около того, и он был высоким широкоплечим мужчиной со своими надеждами и ожиданиями, так не похожими на надежды Секенра.
Став этим мужчиной, я шел с кем-то рука об руку – во сне я не мог разглядеть лица своей спутницы, но ее присутствие ощущалось очень сильно – по местности, которой я не то что никогда не видел, но и представить себе не мог. Горы с белыми вершинами упирались в небо. Прямо передо мной простирался крутой склон, усеянный белыми и пурпурными цветами, он кончался где-то далеко в долине с лазурными озерами, переливающимися всеми цветами радуги.
Я говорил со своей спутницей на языке, которого я – идущий Секенр – не понимал, но мое спящее «я»чувствовало значение каждого слова, каждой мысли. Но я по-прежнему не оборачивался на свою спутницу, словно спящий не мог вызвать в памяти черт ее лица.
Ответ моей возлюбленной был подобен шепоту отдаленного ветра. Теперь я был абсолютно уверен, что во сне она была моей возлюбленной, той, которую любил юноша и которую старик вспоминал с таким пылом. Я кивнул – мне было приятно то, что она сказала, хотя Секенр, подслушивавший их разговор, не понял ни слова.
В этом сне было и ощущение радости и мучительное сожаление о том, что все не осталось по-прежнему, как было когда-то на пурпурном склоне, о том, что нельзя было предотвратить будущих мук и страданий. Видевший сон сидел со своей возлюбленной на скале над обрывом и смотрел вниз на озера, на облака плывущие над ними и отбрасывающие дрейфующие тени на землю и воду. Задевая тяжелыми сапогами камни, он вытянул свои длинные ноги в подбитых мехом штанах. Мелкие камешки посыпались в долину. Издали раздалось эхо – голос гор, подобный грому затихающей грозы. Над ними с резкими криками кружилась стая белых птиц.
Любимая прильнула к нему, теплая и мягкая, положила голову ему на плечо. Они снова заговорили на непонятном языке.