Отец что-то ещё говорил, объяснял, но Вера уже не слушала его. Поскорее положила трубку и присела на стул возле окна, обессилено свесив руки меж колен Неужели это тоже она сделала? Неужели это из-за неё? Нет, нет. Кажется, она этого вовсе не хотела. Павел хотел, а она нет. Она сопротивлялась. Но вчера она была очень расстроена и, кажется, наговорила лишнего своему ночному гостю, своему таинственному заступнику, которого видит во сне Для чего она это сделала?
Бледная и опечаленная, она вернулась к мужу. Он неспешно одевался, что-то знакомое напевая себе под нос, поэтому подавленный вид жены его озадачил. Обычно по утрам она была другой. Он перестал напевать, удивленно посмотрел на неё и спросил:
Что это с тобой сегодня? Ты чем-то расстроена?
Она опустила крупные веки и виновато выговорила:
Небогатиков умер.
В первые секунды после этих слов Павел испытал нечто похожее на облегчение. Ну, и слава Богу. Они-то тут причем. Умер и умер, леший с ним Но потом вдруг опомнился и даже испугался от неожиданно возникшей догадки: «Неужели это она? Неужели и такое она может?» Подобный ход мыслей был для него за пределом обычного понимания, он вносил дисгармонию в отлаженную цепь привычных рассуждений и мешал видеть реальность в ясном свете, в том виде, к которому он привык. К тому же, вдруг пришло осознание того, что он сейчас весь в её власти. Ведь если она может такое, значит она может всё.
Не может быть! почемуто вырвалось у Павла.
Я только что звонила домой Он умер, папа сказал.
После этого оба супруга со странным испугом в глазах посмотрели друг на друга. И Павел почемуто вспомнил, как однажды в скверном расположении духа проходил мимо Троицкого собора, украшенного в честь праздника новой иконой Святой Троицы, вывешенной над входом. Икона привлекла его внимание. Кажется, такой красоты он никогда ещё не видел. На золотистом фоне, напоминающем ранний восход, были изображены три человека похожие друг на друга и одновременно разные, загадочные. Павел остановился, чтобы лучше рассмотреть икону, потом увидел нищих, тесным рядком сидящих под ней: двух мужчин и одну благообразную женщину в черном платке с лицом русской великомученицы. Рука его непроизвольно скользнула в карман и протянула женщине гривенник. Женщина машинально взяла его и, не поднимая глаз, вполголоса проговорила: «Дай Бог тебе здоровья Христос с тобой, молодой человек». И хотя Павел уже давно не чувствовал себя молодым человеком, ему стало приятно. Павел никогда раньше не подавал нищим и поэтому никогда не чувствовал в душе этого легкого сквознячка благодати. Он на секунду замешкался перед церковными воротами, и этого замешательства хватило, чтобы женщина успела произнести нравоучительной скороговоркой:
А ты зайди, покайся. Зайти в церковь-то. Не святой, чай.
Что?
В церковь зайди, поклонись Святой Троице, помолись, это помогает, повторила она.
Павел никогда не был в церкви. С детства у них в семье это было не принято. Церковь всегда стояла белым айсбергом за волнами душистых сиреней и порой притягивала взор, но всегда была чужой и далекой обителью одичавших от безделья старух и стариков. Павлу казалось, что в церковь ходят только калеки да подозрительные не вполне здоровые люди дистрофичной наружности. Но на этот раз Павел сделал над собой усилие и шагнул за церковную ограду, потом открыл деревянную дверь в храм и остановился у порога То, что открылось ему в следующий момент, неожиданно сильно поразило его Это был другой мир. В сумрачном свете свечей он различил высокие стены, увешанные скорбными ликами икон, изображения которых как музейные картины правильными рядами уходили к яркой перспективе алтаря. Он ощутил сладковатый запах ладана, наплывающий как туман осенним утром. Услышал непривычно тихие голоса откуда-то справа, от Царских Врат. Там почему-то было больше всего людей, склонивших головы в молитвенном песнопении. И над всем этим миром людей и ликов жил, дрожал, искрился одинокий луч света, пробившийся сквозь стену где-то под куполом и позолотивший узорчатый багет на одной из центральных икон перед клиросом.
Потом в церковной тишине прозвучал тонкий голос девочки, что-то негромко спросившей у мамы, потом глухая жалоба старика с пышной бородой, спрятанного за массивной колонной. Всё это в первый момент произвело на Павла странное, но до слез волнующее впечатление. Он вдруг почувствовал, что вернулся в детство. Вернулся в сказку, в забытую светлую муку летнего вечера, к тому призрачно-золотистому фону любви, на котором зародилась его жизнь, жизнь его сознания, обретающего плоть в тот миг, когда он осознал себя человеком неотъемлемой частью Вселенной, её центром, её средоточием. Он успел подумать о том, что золотистый фон мог быть солнцем, и в этом есть какой-то вещий смысл, потому что солнце это одинокая субстанция тепла в холодной и бесконечной Вселенной. А тепло это любовь Но дальше этого вывода мысль почему-то не двинулась, зажатая с боков тисками здравого смысла.