Максимова говорит: «Выносите ее вещи», и они побежали мои вещи выкидывать с хаты. Максимова берет меня за волосы и давай, мразь, таскать, и потом долбанула головой об железную ножку стола. А дочка моя у меня на руках плачет-надрывается просто в ужасе.
Я и сама заорала: «Ты, так-то и так, не смей меня трогать». Потом стали они у меня ребенка из рук вырывать. Со мной вообще истерика случилась. Им-то что — они Надю схватили за ручки и ножки и рвут на себя. Я отпустила, так как поняла, что они даже прибить ее готовы.
Они еще и улыбались все садистски, смеялись при всем этом и говорят мне: «Мы к твоим статьям еще захват заложника прибавим, потому что ты своего ребенка используешь как заложника. Мы свяжемся с прокурорами и дело это раскрутим, и лишат тебя очень скоро материнских прав».
А я им говорю все, что их всех не матери рожали, а в канализации отловили, как жертв абортов. Я сейчас это все пишу, и меня до сих пор трясет. Вы там не думайте, что у меня крышу рвет. Это все правда происходит, здесь, сейчас, со мной, с моим несчастным маленьким ребенком!!!
Ну, дальше. Надюху у меня отняли, она ко мне рвалась и кричала ужасно, и Максимова говорит: «Уносите ребенка». Я рвусь за той сукой, что моего ребенка уносит. А она бегом с хаты, и остальные бросились на меня, пинают, руки выкрутили назад — и в наручники. У меня от всего этого ужаса ноги отказали, и они меня за выкрученные локти поволокли.
Когда меня с хаты вытаскивали уже, передо мной морда этой мусорской твари как прояснилась из тумана (потому что у меня перед глазами все в тумане было и как вата в ушах — это после удара головой об стол), и я силы собрала, распрямилась и плюнула в морду собачью этой детопродажнице, оперской ковырялке, и что-то сказала ей, не знаю, не отдавала себе вообще отчета. И кричу, на всю тюрьму ору: «Отдайте ребенка, это мой ребенок, суки», и рыдаю, а они волокут меня.
Здесь еще ни с одной мамкой такого не проделывали, даже у кого была куча трупов и кто по пятнадцать лет получал. И только когда дотащили меня до лестницы, показали мне мою Надю. Но не отдали, а волокли меня в наручниках до одиночки в стационаре. Отпустили они меня только в камере, я наручники сама с кожей содрала и дочку свою схватила на руки. И еще час ждали, когда вещи наши нам, как собакам, бросят, и ни положить мне ребеночка было, ни покормить, а сама я еле держала ее.
Молоко у меня с того момента пропало сразу, за день теперь от силы 100 грамм. Сутки голова болела страшно, и плохо слышу, как сквозь вату, до сих пор. Во время всего этого путешествия я выдала этим фашистам такой лексикон, что сама потом удивлялась, откуда такие слова-то у меня родились.
После всего этого Наденька была несколько дней психованная, от любого повышения голоса плакала и от любого стука дверей и кормушки вздрагивала и хныкала. А сейчас стоит мне с хаты выйти — плачет, а при виде ментов вся как-то застывает, как в ступоре.
Это было только начало, а каков будет конец, я не знаю, потому что каждый день я борюсь, чтоб не покончить с собой. С того дня и еще несколько дней постоянно всякие мусорки намекали мне, что вот-вот ребенка моего заберут у меня насильно, а меня кинут в карцер. А перед тем как кинуть в карцер, здесь девок менты дубасят до синевы демократизаторами.
Здесь вообще творится беспредел. Например, в хату могут залететь менты и начать поливать газом. Люди все задыхаются, а в камерах и беременные, и старушки, и больные. Или, бывало, если в камере какой беспорядок, то пускают в камеру огромных овчарок, которые зеков хватать натренированы, и девчата все прыгают на верхние шконки и беременных и старушек затаскивают, чтоб их собаки не растерзали.
Когда в хате кто-то умирает, никого нельзя дозваться.