Она просыпалась от страшного кошмара, в котором фигуры в коричневых рубашках взламывали дверь, и возвращалась к страшной яви, в которой она была одна с ребенком в чужой стране, а второй ребенок уже шевелился у нее под сердцем.
И иногда кошмары были не о прошлом, по о настоящем: она шла одна по какому-то городу – она знала, что это был Сидней, и вдруг обнаруживала, что не помнит ни единого слова языка, которым так старательно занималась. Чужая, отрезанная от всего, что было ей дорого, она лишилась ключа к окружающему ее миру.
Никто не знал, как страдали Мандели в первые годы среди людей, которые предоставили им убежище, даже сочувствовали им, но не интересовались ими.
Они никогда не говорили о том, как прожили военные годы, когда молодой австрийский архитектор (который никогда не отрекался от своей расы, а просто не сознавал ее), полный благодарности приютившей его стране, вступил добровольцем в Иностранный корпус.
И никто, кроме Карен, элегантной молодой венки из богатой семьи, также забывшей о своем происхождении, не знал, что она перенесла, заставляя себя справиться с тоской и одиночеством, работая там, где этого требовала война, и всюду встречая такое же благожелательное равнодушие, как и ее муж. Они и друг другу не рассказали об этом, ибо всегда стремились ограждать друг друга от ненужных страданий.
И Дон Кларк и миссис Мандель таили свою боль в себе. Пожалуй, каждый из них не был способен вполне понять страдания другого. Быть у себя дома, в своей собственной стране и говорить на родном языке – это казалось ей такой огромной милостью судьбы, что она ему завидовала. Видеть рядом с собой своего ребенка и ждать еще одного – это казалось ему такой радостью, что он никогда не переставал удивляться, как щедра к ней жизнь.
Но и не понимая, они утешали друг друга. Она была благодарна ему за доброту и терпение, а он ей за то, что обстоятельства сделали чужого ребенка его ребенком.
Младенец появился на свет на три недели раньше, чем ожидалось, в бывшей постели Реджа. На рассвете потерявший голову Дон Кларк побежал за заместителем доктора Мелдрема, а потом Элис пришла ухаживать за обессилевшей роженицей. На руках у Кларка оказалась мать, новорожденная девочка и двухлетний мальчик – о том, чтобы поместить ее в переполненную больницу или взять ей постоянную сиделку, нечего было и думать. Впрочем, сиделка ей в любом случае была бы не по средствам.
Элис по-прежнему ухаживала за ней, хотя ее мать это приводило в бешенство. Но миссис Белфорд пришлось смириться, так как врач пригрозил, что в противном случае обратится к местным властям и ее дочь будет официально призвана для отбытия трудовой повинности.
К тому времени, когда Карен, наконец, поправилась и могла бы уже подыскать другое жилье, Кларк так привязался к темноглазому мальчугану, что об их переезде больше просто не упоминалось. Элис стала ее подругой. Они делили тревоги и огорчения, общие для всех молодых матерей. Новорожденную назвали Алисией в честь Элис.
Измученная, задерганная бесконечными хлопотами, Элис почувствовала себя вновь живой, и, когда три месяца спустя родилась Лиз, новоприобретенный опыт позволил ей заботиться о матери и ребенке до тех пор, пока Жанетт не решила вернуться к более увлекательной роли организатора развлечений для военнослужащих.
Элис втайне обрадовалась ее отъезду. Она целиком посвятила себя девочке, постепенно забывая, что Лиз все-таки не ее родная дочь.
Дон Кларк тоже начал жить заново, потому что судьба послала ему давно желанное счастье – ведь если бы не миссис Белфорд, он мог бы теперь нянчить собственного внука.