Когда они катали ее в кресле по дорожкам, она в любое время года обязательно говорила: «Совсем как на родине!» И только подростком Элис поняла, что ее мать знает о том, как выглядит «родина», не больше, чем она сама.
Мартину нравилось жить в «Лаврах», потому что он ощущал здесь свои корни, но она тут корней не пустила. Иногда ей приходило в голову, что у нее вообще нигде нет никаких корней. С тех пор как умерла их мать, она постоянно уговаривала Мартина переехать. Она ненавидела Уголок не меньше, чем самый дом.
И ведь не отсутствие денег мешало им переехать! Они могли бы получить за дом большую сумму, так как «Лавры» занимали одну из немногих возвышенностей пригорода и большой сад дал бы возможность построить тут целый жилой массив. Но Мартин был непоколебим. Он как будто черпал удовлетворение в том факте, что здесь жили его дед и бабушка, что Уголок Аделаиды носит имя этой бабушки, что он вырос здесь и по-прежнему поддерживает связь со своими школьными друзьями, которые составляют значительную часть его клиентуры. Он цеплялся за «Лавры», как за убежище.
Иногда ей казалось, что измена Жанетт напугала его, преждевременно породила в нем старческую осторожность. Она вспомнила его таким, каким он был в день свадьбы: прямой и торжественный в своей морской форме, а его рыжеголовая невеста просто лучилась обаянием – самое веселое и очаровательное создание, какое когда-либо переступало порог «Лавров». То, что она переступила этот порог, чтобы жить с ними, пока Мартин был в море со Спасательным отрядом, ее и погубило. Их матери никогда не нравилась Жанетт, не нравился этот брак, и ее безмолвное неодобрение окутывало дом, как невидимый гнилой туман. «Этот дом ваш, милочка, – имела обыкновение повторять миссис Белфорд, улыбаясь невестке своей нежной, исполненной терпения улыбкой. – Вообразите, будто вы с Мартином поселились отдельно».
Но дом не был домом Жанетт. Даже тогда Элис понимала это, но она была поглощена собственным бурным романом с Реджем и не задумывалась о затруднениях Жанетт. И только позже она заподозрила, что именно этот мягкий прощающий голос, эти полные кроткого упрека карие глаза толкнули Жанетт в объятия американского майора, который затем увез ее в Штаты, предоставив миссис Белфорд утешать сына своей безграничной, всепожирающей материнской любовью.
Про Жанетт в доме больше никогда не упоминали. Мартин выбросил ее из памяти, по-видимому, сохранив душевный мир, и вернулся к деловой жизни – отношения с матерью и дочерью как будто давали ему достаточное эмоциональное удовлетворение, а несколько старых школьных друзей создавали иллюзию внеделового общения с людьми.
У Элис не оставалось подруг, с которыми у нее было бы хоть что-то по-настоящему общее. Правда, как и Мартин, она посещала школу в Бэрфилде. И многие женщины их круга учились с ней вместе в школе Св. Этельбурги. Почти никто из них не вырвался из рамок, в которые их там вставили. В подавляющем большинстве они были теперь счастливыми женами и матерями, посещали одну церковь, вместе играли в теннис и в бридж, безмятежно встречали приближающийся пожилой возраст, удовлетворялись сбывшимися мечтами юности или же – если какие-то мечты еще были живы – тем, как они сбываются для их сыновей и дочерей, и не заботились особенно ни о своих фигурах и лицах, ни (как беспощадно говорила Лиз) о своем умственном развитии.