Когда Элис (вынужденная в пику матери принять сторону Лиз) заметила, что девочка пошла в Мартина, старуха изрекла тоном, как ей казалось, не допускающим возражений:
– Мужчины – другое дело.
На что Лиз ответила вопросом:
– Почему?
К этому времени она разработала собственные методы.
– Если вы попробуете меня заставить, – заявила она, – я спрячусь на каком-нибудь пароходе и найду себе работу.
Как раз тогда во всех газетах писали об одной тринадцатилетней новозеландской девочке, которая проделала именно это, и семья не могла счесть угрозу Лиз невыполнимой и ни с чем не сообразной.
– Чего же ты хочешь? – неуверенно спросил Мартин, когда его мать воззвала к нему, как к отцу, а потому верховному вершителю судеб своей дочери.
– Я хочу учиться вместе с Лайшей в ее школе, – ответила она прямо, рассчитывая, что чудовищность такого требования обеспечит ей приемлемый компромисс.
Так и произошло. В конце концов они согласились отдать ее в один из больших частных бэрфилдских колледжей, отличавшийся неприятным пристрастием к экзаменам. Она была принята и начала новый период жизни в качестве «Лиз». Каждое утро она уходила в колледж, встречала за углом Лайшу, шла с ней вместе часть дороги, и дружба, с которой безмолвно смирились, поскольку иного выхода все равно не было, продолжалась по-прежнему.
Теперь, когда они учились на одном факультете, эта дружба стала еще крепче.
Лайша спрыгнула с автобуса и перебежала улицу. Ее хмурое лицо говорило о том, насколько серьезно ее задел утренний разговор с отцом.
– Э-эй! – крикнула Лиз, и лицо Лайши сразу прояснилось.
– Ты спасаешь меня от безумия, – сказала она, встряхивая густыми волосами. – О родители, родители!
Глава пятая
Приятно возбужденная после своей краткой беседы с незнакомцем, Элис медленно шла по дорожке.
Она остановилась, чтобы сорвать несколько камелий – их восковая прохлада ласково нежила ее пальцы. Из-за дерева она смотрела, как незнакомец открыл калитку Холлоуэев и направился к дому. Что бы ни говорил Мартин, а появление в Уголке нового лица всегда приятно.
Кто бы это мог быть такой? Сама она, где бы ни оказалась, никогда не заговорила бы о «Лаврах» с тоской, как об утраченном родном доме. Это дом Мартина и дом Лиз, а прежде это был дом ее матери и дом ее бабушки. Дед ее почти не жил здесь и, по-видимому, предпочитал колесить по континенту, проверяя, как идут дела на рудниках, совладельцем которых он был. Ее отец, тоже горный инженер, вел ту же скитальческую жизнь и был здесь таким же чужим, как она. Чем старше она становилась, тем меньше ей нравились «Лавры» – стоило ей перешагнуть их порог, и у нее возникало ощущение, будто дом каким-то необъяснимым образом захлопывался вокруг нее, точно капкан.
Она прогуливалась по саду, и привычная теплота Ли-Ли у ее шеи, легкое покалывание то выпускаемых, то втягиваемых коготков действовали на нее успокаивающе. Во всем мире только Ли-Ли принадлежала ей одной.
Нет, сад тоже принадлежал ей, и порой ее охватывало чувство, будто он ей радуется. Укрытый с запада кирпичной стеной, а с юга – высокими деревьями у теннисного корта, и фруктовыми деревьями у задней ограды, он был особым, замкнутым в себе миром. Голубые крапивники плескались в птичьей ванночке, воробьи чирикали в ветвях, а на альпийской горке сороки искали жучков.
Ее дед, бесспорно, умел планировать сады, но, планируя, он не учел австралийского солнца. Деревья были английскими деревьями и летом никогда не успевали предстать во всей своей красе, так как яростный жар западных пригородов слишком быстро опалял их, и никогда по-настоящему не блистали всеми красками осени, так как было слишком тепло.
Но ее мать не замечала этих недостатков и не видела сад таким, каким он был; вместо него она видела иллюстрацию из английского журнала – одну из тех, которые с раннего детства неизгладимо запечатлелись на сетчатке ее глаз.