Отыскав своих мертвых, брели к ним почти бесшумно, будто подкрадывались. Женщины, надевшие обувь с каблуками, вышагивали по каменному полу на носочках. Возле гробов начинали шептаться, соприкасаясь головами. Немые порой одергивали друг друга, когда, забывшись, кто-нибудь начинал изъясняться слишком размашисто.
Никто не замечал замешательства Щербакова.
Между двумя гробами в заднем ряду пустовало место – два выставленных в линейку табурета. «Будут ждать», – догадался Щербаков. Будут ждать шестого, припозднившегося. Где-то он уже едет, кивая головой на рытвинах и кочках: скоро, мол, скоро, без меня не начинайте. Ничего, его дождутся, не начнут без него.
Лежат ровнехонько, при жизни незнакомые, случайно сведенные вместе в этом похоронном храме.
Как на скамьях в зале ожидания. И образа на грубых кирпичных стенах кажутся тоже немножко ожидающими, замершими тут на время, до того, как голос с потолка объявит, на какой им путь. Такой вот отдельный храм, только для мертвых. Для живых – тот, другой, уютный, с белыми стенами и золотыми куполами.
Запалив зажигалкой свечу, прикрыл ее ладонью от сквозняка.
Батюшка шел к алтарю, неся над полом мягко побрякивающее кадило.
Щербаков вставил свечу в трубочку подсвечника, перекрестился, глядя на рыскающий разгорающийся огонек, и пошел к выходу.
Он дважды посмотрел на часы и шел теперь быстро, время от времени поглядывая через плечо: не появится ли на дороге машина, – он бы попросился до поликлиники. Воздух потеплел, наполнился горьковатым духом гниющих листьев. Солома, торчащая клочьями. Щебень. Темные пальцы ветвей, погруженные в молочное небо.
«Отец осень любил, – нервно повторял про себя Щербаков. – Любил осень. Я это знал. Отец никогда мне об этом не говорил. А я откуда-то знал».
Он нащупал ягоду у себя в кармане, вынул ее и шел, глядя, как она катается, вздрагивает у него на ладони. Во внутреннем кармане звонил мобильник.