Одна из серьезных утрат церковь Сергия в Пушкарях. Она располагалась в Большом Сергиевском переулке, на месте нынешнего дома 6. Храм был известен еще в 1547 году и являлась слободской церковью пушкарей. Звания и статусы окрестных жителей (и, соответственно, прихожан этого храма) целая песня. Артиллерии фузилер, артиллерии фершал, артиллерии пороховой мастер и в огромном количестве «вдовы пушкарские».
Впрочем, эти времена давно прошли. И уже в девятнадцатом столетии окрестности Сергия в Пушкарях пользовались недоброй славой криминальных московских трущоб. А в газетах то и дело попадались сообщения приблизительно такого содержания: «12 октября в ограде церкви св. Сергия, что в Пушкарях, в Колокольниковом переулке, найден сверток, в котором оказался труп недоношенного младенца мужского пола».
После революции в церкви какое-то время продолжали служить. Правда, не обошлось без перемен. Московский обыватель Н. П. Окунев писал: «Был за всенощной у Сергия в Пушкарях. Все новшества: служивший там протодиакон Остроумов (получивший гонорара за участие во всенощной и за обедней 30.000) сбрил себе не только бороду, но и усы, остриг себе на голове волосы, как сотрудник чрезвычайки, и, послуживши до пения ирмосов, снял свои священнослужительские облачения, надел английское щегольское пальто, взял в руки шляпу-панаму и вышел из церкви. Но при этом служил очень истово; читал и пел с чувством, так что и не поймешь, что это от чистого сердца или актерство своего рода?»
Шел 1920 год. Наступали очень тяжелые времена.
Храм был снесен в 1935 году. Поначалу здесь намеревались выстроить гигантский клуб (подобные замены в те времена практиковались), но затем ограничились банальной коробкой.
Впрочем, не все и не всегда в тех переулках было благостным. В частности, во второй половине позапрошлого столетия здесь находились самые опасные кварталы так называемого «городского дна», известные под неофициальным названием «Грачевка». В. А. Гиляровский писал: «В свободный вечер попал на Грачевку.
Послушав венгерский хор в трактире «Крым» на Трубной площади, где встретил шулеров постоянных посетителей скачек и кой кого из знакомых купцов, я пошел по грачевским притонам, не официальным, с красными фонарями, а по тем, которые ютятся в подвалах на темных, грязных дворах и в промозглых «фатерах» «Колосовки», или «Безымянки», как ее еще иногда называли.
К полуночи этот переулок, самый воздух которого был специфически зловонен, гудел своим обычным шумом, в котором прорывались звуки то разбитого фортепьяно, то скрипки, то гармоники; когда отворялись двери под красным фонарем, то неслись пьяные песни.
В одном из глухих, темных дворов свет из окон почти не проникал, а по двору двигались неясные тени, слышались перешептывания, а затем вдруг женский визг или отчаянная ругань
Передо мной одна из тех трущоб, куда заманиваются пьяные, которых обирают дочиста и выбрасывают на пустыре.
Около входов стоят женщины, показывают «живые картины» и зазывают случайно забредших пьяных, обещая за пятак предоставить все радости жизни вплоть до папироски за ту же цену».
В результате Гиляровского чуть было не ограбили, предложив выпить так называемой «малинки» специально для подобных случаев приготовленной смеси пива и какой-то отравы. Спасся Владимир Алексеевич, как говорится, чудом. И, когда спасся, первым делом написал в свою газету репортаж.
Неравнодушным к описанию здешних притонов был и приятель Гиляровского Антон Павлович Чехов. Он посвятил Грачевке свой рассказ «Припадок». Там, правда, действуют студенты, да и особых злодеяний нет. «Приятели с Трубной площади повернули на Грачевку и скоро вошли в переулок, о котором Васильев знал только понаслышке. Увидев два ряда домов с ярко освещенными окнами и с настежь открытыми дверями, услышав веселые звуки роялей и скрипок звуки, которые вылетали из всех дверей и мешались в странную путаницу, похожую на то, как будто где-то в потемках, над крышами, настраивался невидимый оркестр, Васильев удивился и сказал:
Как много домов!
Это что! сказал медик. В Лондоне в десять раз больше. Там около ста тысяч таких женщин.
Извозчики сидели на козлах так же покойно и равнодушно, как и во всех переулках; по тротуарам шли такие же прохожие, как и на других улицах. Никто не торопился, никто не прятал в воротник своего лица, никто не покачивал укоризненно головой И в этом равнодушии, в звуковой путанице роялей и скрипок, в ярких окнах, в настежь открытых дверях чувствовалось что-то очень откровенное, наглое, удалое и размашистое. Должно быть, во время оно на рабовладельческих рынках было так же весело и шумно и лица и походка людей выражали такое же равнодушие.