Сколько еще продлится зима? Она будет долгой и суровой, как говорил старик. И это – лишь ее начало. Переживет ли моя тень эту зиму? Да что там: доживу ли я сам до весны – со своими болезнями, страхами и сомнениями?
Она приносит следующий череп, ставит на стол и протирает его, как всегда, сперва влажной тряпкой, затем сухой. Подпирая щеку ладонью, я слежу за ее пальцами.
– Что мне сделать для тебя? – спрашивает она, поднимая голову.
– Ты и так делаешь очень много.
Она убирает руку с тряпкой от черепа, садится на стул и смотрит мне прямо в глаза.
– Я не об этом. Я о чем-нибудь… особенном. Ну, скажем, чтобы я пришла к тебе в постель…
Я качаю головой.
– Нет. Дело не в этом… Хотя, конечно, я был бы рад.
– Так в чем же дело? Разве я не нужна тебе?
– Нужна. Но мы не должны с тобой спать. И дело даже не в том, кто кому нужен.
Она задумывается, протирая череп. Я же, задрав голову, разглядываю желтую лампу, свисающую с потолка. Как бы я ни окаменел внутри, как бы ни стискивала зима свою Стену вокруг меня, спать с этой женщиной сейчас я не должен ни в коем случае. Если это произойдет, я провалюсь в хаос, и проклятое чувство потери станет просто бездонным. Я уверен: сам Город хочет, чтобы я с ней переспал. Тогда ему будет легче получить меня.
Она ставит передо мною вытертый насухо череп, и я, не двигаясь несколько секунд, разглядываю ее руки. Я пытаюсь прочесть в ее пальцах какой-то смысл. Бесполезно. Просто десять пальцев и ничего более.
– Расскажи мне о матери, – прошу я.
– О маме? Что, например?
– Да что угодно.
– Понимаешь… – говорит она, не отнимая ладоней от черепа. – По-моему, к маме я относилась как-то особенно. Конечно, это было очень давно, я не помню, но ни к отцу, ни к сестрам я ничего похожего не чувствую. Странно так…
– Но так уж человек устроен. Никакого равновесия. Как река. Меняются берега – меняется течение.
Она улыбается.
– Но ведь тогда получается несправедливо…
– Вот именно, – киваю я. – Разве ты не тоскуешь по матери даже сейчас?
– Н-не знаю…
Она поворачивает череп на столе и рассматривает его со всех сторон.
– Что – слишком отвлеченный вопрос?
– Вот-вот… Что-то вроде…
– Ну, тогда поговорим о чем-нибудь другом, – предлагаю я. – Ты помнишь, что любила твоя мать?
– Да, очень хорошо. Она любила солнце, прогулки на свежем воздухе, летний пляж на Реке, и еще – повозиться с каким-нибудь зверем. Когда было тепло, мы с ней долго гуляли вдвоем. Люди в Городе никогда не гуляют. Не то, что ты, как я заметила.
– Да, я тоже люблю гулять, – говорю я. – И солнце люблю, и пляж… А что еще ты вспоминаешь?
– Ну… еще мама любила дома разговаривать сама с собой.
– О чем?
– Я не помню. Но это не было обычным бормотанием. Я не могу объяснить как следует, но… для мамы это имело какой-то особенный смысл.
– Особенный?
– Да. Она как-то странно ставила ударения и растягивала слова. Ее голос звучал, как ветер, – то крепче, то тише…
Не отрывая взгляда от ее пальцев, я еще раз копнул свою память поглубже. На сей раз лопата уперлась во что-то твердое.
– Это песня, – сказал я.
– А ты тоже умеешь так разговаривать?
– Песню не говорят. Песню поют.
– Ну-ка, спой.
Я набираю в грудь воздуха, пытаюсь припомнить хоть одну мелодию – и не могу. Мое тело растеряло все песни. Я закрываю глаза и выдыхаю.
– Бесполезно. Не помню, что петь.
– А что нужно, чтобы ты вспомнил?
– Проигрыватель с пластинкой… Хотя откуда он здесь.