Шарль Диделоо злобно косится в мою сторону и скользит к выходу; он такой тощий и плюгавый, что без труда просачивается в чуть приотворенную дверь.
Дядюшка Кассав смотрит на меня.
Повернись-ка к свету, Жан-Жак.
Я повинуюсь. Умирающий тягостно-пристально разглядывает меня.
Ничего не попишешь, после довольно долгого обследования ворчит он, вылитый Грандсир, хоть и прилизанный малость. В жилах капля крови поспокойней и смотри-ка, на вид куда благородней, чем твои предки. Да уж А вот твой дед Ансельм Грандсир в те времена его звали просто господин Ансельм отъявленный был мошенник!
Это любимый дядюшкин эпитет, и я совсем не обижаюсь, потому что деда, оставившего по себе столь дурную память, никогда не видел.
Не помри он на гвинейском берегу от бери-бери, так и вовсе бы законченным мерзавцем стал, веселится дядюшка Кассав. Вот уж кто любил все доводить до конца!
Дверь распахивается, появляется моя сестра Нэнси.
Облегающее платье подчеркивает статную фигуру, глубокий вырез корсажа нескромно приоткрывает великолепные формы.
Ее лицо пылает гневом.
Вы прогнали дядю Шарля, выпаливает она. И поделом, пусть не суется не в свое дело. К сожалению, он прав, нужны деньги.
Ты и он большая разница, ответствует дядюшка Кассав.
Ну, а где же деньги? выходит из себя Нэнси. Грибуаны не могут заплатить по счетам.
Почему не возьмете в лавке?
Нэнси смеется отрывистым, резким смешком, который вполне подходит к ее надменной красоте.
Сегодня с семи утра всего шесть покупателей, выручка сорок два су.
А мне говорят, дела, дескать, наладились, ухмыляется старик. Не переживай, моя красавица. Возвращайся в лавку, достань малую стремянку с семью ступеньками, полезай на самую верхнюю. Смотри, в лавке чтоб не торчал какой клиент несимпатичный юбки-то у тебя ох как коротки Ты у нас высокая, с последней ступеньки как раз дотянешься до жестяной коробки с этикеткой «сиенская охра». Так вот, как следует пошарь своими прекрасными белыми ручками в сей скучной коробке, найдешь несколько сверточков, четыре-пять этакие, знаешь, цилиндрики коротенькие, зато весьма увесистые. Постой же, не спеши, мне приятно поболтать с тобой. Да будь поосторожней: если порошок сиенской охры попадет под ногти, и за несколько часов не отчистишь. Ну ладно, ладно, беги, прелесть моя, а ежели на темной лестнице Матиас Кроок ущипнет тебя за мягкое место, на помощь не зови, все равно не приду.
Нэнси показывает нам язык, алый и остренький, как язычок пламени, и, хлопнув дверью, исчезает.
Слышен стук ее каблучков по гулким ступеням, через минуту негодующий возглас:
Свинья!
Дядюшка Кассав ухмыляется:
Это не Матиас!
Звук оплеухи.
Это дядюшка Шарль!
Старик в отличном настроении, и только свинцовый оттенок лица да зловещий присвист в груди выдают близость смерти.
Да, Нэнси вполне достойна своего деда-мошенника! с явным удовольствием констатирует старый Кассав.
В комнате вновь воцаряется молчание; свистит старый клапан сокрытых в груди мехов, поддерживающих огонь в невидимой жаровне, с шершавым шорохом пальцы царапают покрывало.
Жан-Жак!
Я здесь, дядюшка Кассав!
Вы с Нэнси сегодня утром получили известие от отца, от Николаса Грандсира?
Вчера утром, дядюшка.
Ну, неважно, днем больше, днем меньше, мне уже все едино. Откуда письмо?
Из Сингапура. Отец в добром здравии.
Если только его не вздернули за те двенадцать недель, пока шла почта. Бог ты мой, если бы он когда-нибудь вернулся
Дядюшка о чем-то размышляет, по-птичьи склонив голову набок, этакий мудрый старый ворон:
Нет, не вернется он Да и чего ради? Грандсиры рождаются, чтобы поднимать все паруса под всеми ветрами белого света, а не плесневеть под крышами домов человеческих.
Входит Нэнси, улыбается, ни тени плохого настроения.
Я нашла пять свертков, дядюшка Кассав, объявляет она.
Как оно, золото, тяжеленько? усмехается дядюшка. Уж ты-то наверняка сообразишь, что с ним делать?
Еще бы! нахально заявляет Нэнси.
И вновь исчезает, бросив мне напоследок:
Жижи, тебя ждет на кухне Элоди.
С лестницы слышится ее смешок на сей раз мягкий, ласкающий и довольное куропаточье квохтанье.
Вот теперь уж точно Матиас! комментирует дядюшка и громко хохочет, игнорируя хриплую какофонию протеста в груди.