– Простите, – сказал Вальтер, с трудом вклиниваясь между Эстевесом и толстухой, почти лежавшей на коленях мужа, тоже раскормленного толстяка, который следил за боксерами с понимающим видом.
– Садитесь поудобнее, – сказал Эстевес. – У французов расчет только на худых.
Вальтер усмехнулся, а Эстевес осторожненько – не дай Бог, психанет тип в синих брючках! – поднажал влево; между ним и Вальтером образовался просвет, и Вальтер переложил синюю сумку с колен на скамью. Шел второй предварительный бой – тоже никудышный, и внимание публики переключилось на зал, где появилась большая группа мексиканцев в огромных шляпах-чарро, но при этом одетых с иголочки, а что? – таким богатеям раз плюнуть – зафрахтовали целый самолет и прилетели прямо из Мексики ради своего кумира Мантекильи. Все коренастые, приземистые, задницы отклячены, а лицами смахивают па Панчо Вилью, уж слишком фольклорные, кричат, спорят, бросают вверх соломенные чарро, будто их Наполес уже на ринге, и никак не рассядутся в зоне ринга. Ален Делон, вот лиса, все предусмотрел: из динамиков тут же хлынуло нечто похожее на мексиканское корридо[5] , хотя мексиканцы, вроде, не узнали родную музыку. Эстевес с Вальтером усмешливо переглянулись, и в этот миг из дверей напротив с воплем «Арген-тина, Аргентина!» вломилась целая толпа, впереди пять-шесть женщин, дородных тетех в белых свитерах, а за ними взметнулся огромный национальный флаг. Вся орава, тесня в стороны билетерш, подалась вниз – к самому рингу, наверняка на чужие места. Продолжая орать, они как-то выстроились, и роскошные девочки в мини с помощью улыбающихся молодчиков с крепкими затылками повели их к двум свободным скамьям, что-то объясняя на ходу. На внушительных спинах аргентинок густо чернело крупными буквами – МОНСОН. Все это донельзя потешало публику. Большинству в зале без особой разницы, из какой страны боксеры, все равно – не французы. Третья пара работала плотно, упорно, хотя Ален Делон, поди, не очень затратился на это мелочье, на плотву. Какой смысл, если в трейлерах ждут своего часа две настоящих акулы и ради них, разумеется, все и пришли.
Вдруг что-то разом стронулось в душе Эстевеса и к горлу подкатил комок: из динамиков поплыло танго, играл хороший оркестр, может и самого Освальдо Пуглиесе[6] . Вот теперь Вальтер глянул на него цепко и с симпатией; Эстевес встрепенулся: может, соотечественник. Они, по сути, словом не перекинулись, так, два-три замечания насчет боксеров, нет, пожалуй, он уругваец или чилиец, но никаких вопросов, Перальта объяснил – яснее нельзя: сидели рядом – раз, оба – вот случай! говорят по-испански – два, и аут, точка!
– Теперь начнется самое оно! – сказал Эстевес.
Все повскакали с мест, несмотря на негодующие крики и свист, в левой стороне – рев, шквал аплодисментов, летящие вверх соломенные шляпы, Мантекилья вбегает на ринг, и свет прожекторов становится как бы ярче, но теперь все головы повернулись вправо, где пока ничего не происходит, на смену овациям – накат выжидательного гула; Вальтеру и Эстевесу не виден проход к другому углу ринга, внезапная тишина, и за ней – многоголосый вопль, да, теперь они оба видят белый халат у самых канатов: Монсон спиной к ним переговаривается со своими, Наполес направляется к нему, едва заметный приветственный кивок под вспышки магния, судья ждет, когда чуть опустят микрофон.