Она провела меня на кухню.
– Кофе будете?
– Да.
– Мне очень жалко, что с Костей произошло такое… – заговорил я. – Вам теперь нелегко…
Она стояла у плиты и при этих словах обернулась и посмотрела на меня широко раскрытыми глазами.
– Вы знаете, – заговорила она уставшим голосом; между словами повисали длинные паузы, – …это так странно… Вы первый человек, кто вот так просто высказал соболезнование… Когда его не стало – было много телефонных звонков. Какие-то люди хотели только подтверждения его смерти. Будто не верили, будто думали, что их обманывают. И я слышала в их голосах недовольство. Они были очень недовольны его смертью. Но никто из них ни разу не пожалел нас, не спросил, как нам теперь без него живется… Вы хорошо его знали?
– Нет, честно говоря не очень… У нас были деловые отношения… – я вытащил из кармана конверт и положил его на стол. – Но я знал, что на него всегда можно было положиться… Он был готов помочь… Вот…
Марина слушала, но не смотрела на меня – она готовила кофе. И поэтому мне трудно было говорить. Я замолчал.
Тишина продлилась еще пару минут. Потом она села напротив.
Мы пили кофе.
Она смотрела на конверт. В какой-то момент она взяла его в руки и заглянула внутрь.
Я ждал какой-нибудь реакции, может благодарности, если не словесной, то во взгляде ее глаз. Но ни один мускул на ее лице не шевельнулся.
– Очень тяжело, очень тяжело без него, – медленно проговорила она, опустив голову и глядя на свой кофе. – С ним тоже было иногда тяжело, но не так… Я сижу здесь и зверею. Малыш еще очень маленький, на улицу с ним в такой мороз не выйдешь… А сама я от него оторваться не могу. Костины родители не звонят. Думают, что я их ненавижу после его гибели…
– Может, я мог бы чем-то помочь?..
– Спасибо, – сказала она, кивнув. – Надо только зиму переждать, там будет легче…
Я смотрел на нее, сидящую напротив. Опустившую голову, смотрящую на стол. Она была красивее своей фотографии, намного красивее. Это было неудивительно. И не только потому, что фотография была черно-белой, а краски, которыми я пытался в мыслях оживить ее лицо, больше походили на старинную коричневатую ретушировку. Но усталость, которую я не увидел в ее лице, все-таки присутствовала. Она присутствовала в ее голосе, в движениях, в ее позе за столом.
Кофе был допит.
Я поднялся из-за стола.
– Можно, я вам оставлю свой телефон? Может, нужна будет какая-нибудь помощь?
Она согласилась и я записал свой номер в ее настольную телефонную книгу.
Торопливо попрощался и вышел.
Уже отойдя от дома, я вдруг подумал о том, что у меня нет ее телефона. Остановился. Оглянулся на ее хрущовскую пятиэтажку, поискал взглядом ее окна на третьем этаже. Но я ведь даже не обратил внимания, куда выходят ее окна. Да и неважно это было. А то, что у меня нет ее телефона, это не страшно… Может быть, когда-нибудь она сама позвонит?!
И я продолжил путь.
26
Я раньше и не думал, что ощущение исполненного долга может как-то влиять на настроение. Для меня это понятие было скорее книжным, чем-то из рассказов про Павлика Морозова. Да и к самому слову «долг» всегда напрашивалась саркастическая интонация, конечно, если речь не шла о денежном долге. Но денежных долгов я всегда старался избегать. И вот, на тридцять пятом году жизни, первый раз слово «долг» прозвучало в моих мыслях, как обычное полноценное понятие. Мало того, при этом слове на душе стало спокойно. Наступило какое-то удовлетворение или самоудовлетворение. Я подумал о себе хорошо. И все из-за этого ощущения исполненного долга, замаскированного под совсем другой долг – денежный.
Вероятно поэтому утро наступило для меня необычайно рано.