И тут же почувствовал желание помыть руки. Желание было физического свойства, словно это не я хотел помыть руки, а руки хотели быть чистыми. Это внезапное ощущение раздвоенности вызвало у меня улыбку. Я сам себе показался страшно смешным и забавным. И желание помыть руки после денег, а тут еще и после долларов, было хрестоматийным и банальным – словно я только что прочитал какой-нибудь до тошноты заполненный моралью рассказик из «Литературной газеты» многолетней давности.
Постепенно успокоившись, и все-таки помыв руки, я продолжил думать об этих долларах. После долгих попыток определить не то, чтобы свое отношение к ним, а скорее отношение между мной и ими, я вдруг нашел то единственное слово, которое все расставило по своим местам. Я понял, что эти доллары – ЧУЖИЕ! Что они просто мне не принадлежат. Сразу физическое напряжение в отношении к ним исчезло. Пропало ощущение неприятного зуда в пальцах. Что с того, что они – «грязные»? Все деньги «грязные», кроме свежеотпечатанных. Все деньги проходят через руки и карманы мошенников, преступников, взяточников. Это судьба любого платежного средства.
Теперь, когда я уже знал, что эти деньги чужие, я знал и того, кому они принадлежат. И возврат этих денег был лишь вопросом времени и моей решительности.
А снег все шел. И я уже не думал о деньгах. Я думал о женщине, которой они принадлежат, хотя она этого пока и не знает. Ее фотография снова лежала передо мной. Рядом остывала недопитая чашка чая.
Вместе со снегом на город опускался вечер.
25
Еще два дня прошли, сопровождаясь одиночеством и снегопадом.
И за эти два дня я окончательно дозрел для того, чтобы исполнить свой, пусть самим же собой и придуманный, но все-таки долг.
Я положил возвращенные мне Димой доллары в конверт. Туда же добавил полтинник из костиного бумажника. Переписал на этот конверт костин адрес и, потянув еще время, вышел из дому около полудня. На Борщаговскую я решил пойти пешком. По моему представлению на это могло уйти от силы полтора часа.
Свежий морозный воздух бодрил кожу лица.
Я шел неспеша и это в моем сознании как-то не вязалось с моей утренней решительностью. По дороге мне попался гастроном с кафетерием. Я увидел за стеклянной витриной людей, пьющих кофе, и очень обрадовался. Зашел, стал в короткую очередь.
И кофе я пил медленно. Кофе был горький, пережаренный. Его вообще можно было и не пить. Но я по-мазохистски тянул время.
И уже когда нашел и дом, и подъезд – промелькнула надежда, что за покрашенной синей краской фанерной дверью никого не будет. Я нажал на кнопку звонка.
– Ну, – подумал, – минутку постою и пойду…
Но за дверью послышались шаги и я замер в напряженном ожидании.
На меня долго смотрели в дверной глазок. Потом женский голос осторожно спросил:
– Вы к кому?
К этому вопросу я был не готов. Я посмотрел на дверной глазок и почему-то подумал, что эти глазки всегда искажают лицо человека.
– …Я – знакомый Кости… – неуверенно произнес я.
Дверь приоткрылась. На меня смотрело знакомое по фотографии лицо, только было оно свежим – никакого следа от той фотографической усталости. И волосы были длиннее, чем на фотографии. Волосы были красивые, каштановым шелком они опускались на плечи. На ней была длинная черная юбка и бледно-красная шерстяная кофточка. В таком наряде дома не ходят и я подумал, что она куда-то собирается. Эта догадка меня даже обрадовала.
– Я ему был должен… Понимаете… Извините, я не знаю вашего имени… – голос мой звучал так неуверенно, что напряжение покинуло ее лицо и по ее взгляду я понял, что сейчас она пригласит меня войти.
– Марина, – она протянула мне руку.
Я назвал свое имя.
– Входите, – она отступила от двери. – Только потише – Миша спит.
Я кивнул.