- Лезь!
Генька не устоял на ногах, ткнулся лицом в ступицу. Кровь потекла по губе.
- Вставай! - крикнул Семченко.
Наденька налетела сзади, повисла на руке:
- Не смейте его бить!
- Убить его мало, - сказал Семченко.
Не вставая, Генька перевернулся на спину, провел по разбитой губе тыльем ладони. На дорогу сорвалась красная капля, мгновенно обросшая пылью.
- Сука ты, - тихо проговорил он. - Теперь я тебя понял. Испирантист, сука! Чистеньким хочешь быть? Об меня не замараться? На! - Генька вытянул руку и мазнул Семченко по галифе над сапогом, оставив на сукне две бурые полоски. - Вожжи, и те не сменил. Козел! Будто и не знал, из чего они... А учителка та? Заседательница? Как она на тебя смотрела-то? Разве не облизывала. Нарочно свою бабу подсадил, чтоб она всем рты затыкала? Молчишь, сука?
- Ну, ты! - Семченко нагнулся над ним, и в ту же секунду Генька лягнул его ботинком по руке.
Подхватив выпавший браунинг, отбежал шагов за десять и приставил дуло к виску.
- Смотри, сука! Из-за тебя я ее убил. А теперь сам себя кончу... Смотри, не отворачивайся! Две смерти на твоей совести!
- Ге-енька! - хрипло и почти безголосо выдохнула Наденька. - Не надо! Как же я-то?
Генька изумленно покосился на нее, не убирая дуло от виска.
- Люблю ведь я тебя, Генечка! Давно люблю... А ты и не знал, глупый? Глупенький мой. - Она сделала шаг по направлению к нему, еще шаг. - Сперва меня убей... Без тебя-то я как же?
Кабаков застыл с разинутым ртом, и Семченко не двигался, понимая, что первое его движение заставит Геньку надавить на спуск.
Опасливо, словно по канату, Наденька приближалась к нему, приговаривая:
- Глупенький ты мой... Не знал? Давай-ка его сюда, глупенький...
Генька опустил руку, и она бережно вынула у него из пальцев браунинг.
- Вот балбес! - Лицо ее сразу стало другим - жестким и усталым. Спятил? В тюрьме посидишь, поумнеешь.
Она отдала браунинг Семченко, взяла Кабакова под руку, а Генька вдруг жалко сморщился, шмыгнул носом и заревел, размазывая по щекам кровь и слезы.
- Значит, так, - спокойно сказал Семченко. - Час тебе на размышление, и куда хочешь девайся из города. Застану тебя, сам виноват. Ясно?
Стало тихо, и все услышали, как верещит в доме ходыревский младенец.
- А его куда? - спросил Генька. - Мамка через два часа придет.
- Ну, два часа, - накинул Семченко. - И на юг подавайся, там в Красную Армию запишешься.
Понуро, ни на кого не глядя, Генька побрел к воротам.
Семченко отвязал вожжи, похлопал по грязно-белым параллелям и меридианам на морде у Глобуса, и даже кличка этого рыжего мерина показалась не случайностью, а намеком судьбы: именно такое имя должно быть у лошади, которая возит члена правления клуба "Эсперо". Иначе и Казароза бы не погибла. Но кто же знал? Он залез в бричку. Наденька стояла у ворот под руку с Кабаковым, тополиный пух мело по улице, сквозь мелькание пушинок Семченко видел их как бы вдалеке, за метелью. Георгины пылали в ходыревском палисаднике, младенец умолк. Легкая тень философа Флорина парила над городом в обнимку с тенью доктора Заменгофа - тяжелой и плотной, обоих сносило в сторону реки, они барахтались в воздушном потоке, кувыркались уже над шпилем Спасо-Преображенского собора, но никто их не замечал, кроме него, Семченко. Он развернул бричку, теперь ветер дул в лицо, и всю его прежнюю жизнь отдувало назад этой июльской метелью. Ведь вот же как все сцепилось там, в прежней жизни: Казароза, эсперантизм, Глобус, Генька Ходырев, приводные ремни, коза Билька, всеобщее счастье... Дальше он думать не стал, потому что и так ясно было: все в мире лежит рядом, откликается одно в другом - люди, вещи и животные, и в этом была надежда, что когда-нибудь все они научатся понимать друг друга.